Чардынин делал страшные глаза, мол, что же делать, Саша, терпи, дело-то в самом разгаре, не спугни птичку, она нам нужна. Подливал адвокату коньяк. Подвигал блюдечко с лимоном.
— Именно воспламенения, — журчал адвокат. — Вам, Александр Федорович, должно быть известно лучше, чем мне, каково воздействие поэтического чередования света и тени на…
— На что же?
— А, впрочем, и героические мотивы тоже начинают склонять к себе внимание публики. Пафос гражданственного самосознания все больше входит в моду у просвещенного зрителя. Рассказывают, что в Петербурге один молодой талант снимает с большим размахом в эдаком имперском стиле целую, не побоюсь этого слова, эпопею о несостоявшемся революционном… хм… перевороте. Из казны выделены большие деньги на это в высшей степени патриотическое начинание. Никак не могу запомнить фамилию режиссера. Что-то на Э… Эс… Эб…
— Как успехи в архиве? — быстро перебивал Чардынин. — Удалось найти недостающие документы?
Адвокат замолкал, делал важное лицо, прикрывал глаза, тонко усмехнувшись, отхлебывал коньяк.
— Всему свое время, уважаемый Василий Петрович, всему свое время. Дело сложное, хлопотное. Быстрых результатов я вам не обещаю.
— Но гарантии даете? — вскидывался Ожогин.
— Гарантии, Александр Федорович, как и любой адвокат, я могу дать лишь в полнейшем моем к вам благопочтении. Было бы крайне легкомысленно с моей стороны..
— Ну я, пожалуй, вас оставлю. Поздно уже. — Ожогин поднимался и, не раскланиваясь, удалялся к себе.
Адвокат сочувственно глядел ему в спину.
— Да-с… Понимаю, как трудно сейчас Александру Федоровичу. Дело, любезный Василий Петрович, весьма запутано. Весьма. А это что? Портвейн? Какова выдержка?
Между тем деревья и кусты обсыпало цветами. На набережной натянули тенты, выставили столики. Запахло кофе, который высокомерные официанты в форменных белоснежных кителях варили тут же, на улице, в турках, которые двигали внутри железных ящиков, наполненных горячим песком. Курортники прибывали. Уже на набережной по вечерам совершался многолюдный променад. Уже распустились кружевные цветки зонтиков и в вечерний ялтинский воздух понеслись нежные голоса дам, окликающих своих собачек. Уже на пляжах поставили купальни. Желающих окунуться в Черное море пока было немного. Вода обжигала. А все же смельчаки находились.
Ожогин с Чардыниным абонировали на сезон купальню и каждое утро начинали с заплыва. В первые дни их водного аттракциона на берегу собиралась толпа, чтобы посмотреть на сумасшедших, с головой бросающихся в ледяную воду. Бонны указывали на них воспитанникам, а те глядели с открытыми ртами на две фигуры в полосатых купальных костюмах, которые, энергично взмахивая руками, быстро удалялись от берега:
— Видишь во-он тех дядей? Никогда не делай так, как они!
Уплывали далеко. Устав, ложились на спину. Глядели на взбитые сливки весенних облаков. Иногда доплывали до торчащих из воды обломков скал. Взбирались наверх, на нагретые утренним солнцем камни. Сидели, лениво перебрасываясь словами, щурясь на солнце. Ожогин как будто смывал с себя морок последних лет, серую липкую московскую хмарь. Морская вода разглаживала морщины на лбу, растворяла сжатую в змеиные кольца тоску, что теснила грудь. Неожиданно блеснула былая зелень глаз. Прежняя веселая сила входила в тело. Стало видно, что он еще не стар. Да что там не стар — молод, нет и сорока.
Он думал о том, что снимет кино, где будет все искриться, бликовать, радоваться. И пусть цветок какой-нибудь плывет. И головка женщины в воде. И влажные волосы, как стебли кувшинки. И название… «Повелительница волн»? «Принцесса моря»? «Дочь воды»? Он вспомнил давний разговор с Ларой о порывах ветра, о песчаных струях, о воздухе, который должен ворваться на экран, окутать героев, обезоружить, омыть, заставить дышать весь кадр. И как он ей ответил тогда: «Кино — искусство грубое». Он и теперь считал, что кино — искусство грубое. Но теперь ему казалось, что еще и веселое.
— Ты знаешь, Вася, — говорил он Чардынину, сидя на обломках скал, — все надо менять. К черту пыльные павильоны, выгородки картонные — к черту. Будем снимать на море, под соснами, в лугах, в полях. В горы полезем. Посмотри: капли воды, капли солнца, рука просвечивает сквозь зеленоватую воду. Красиво?
— Красиво, — отвечал Чардынин. — Да будут ли смотреть?
— Не будут, — соглашался Ожогин с грустью. — Помнишь нашего гостя, музыканта, Лямского? Это как его перекличка с облаками. Кому, кроме нас, это интересно? А все-таки снимать будем.
Однажды, вернувшись домой, нашли на столике в прихожей письмо от Лямских. Те писали из Одессы. Путешествие их проходило удачно. В конце письма, после приветов и уверений, Лямский быстрым почерком приписал: «И помните, Александр Федорович, безудержные приключения и безрассудные аферы!»
— Да, да, именно так! — прошептал про себя Ожогин. — Грандиозные битвы. Хитроумные интриги. Безумные путешествия. На Луну, на Марс, на Венеру, в прошлое, в будущее — куда угодно. И еще — обязательно — смех!
В тот же вечер адвокат, закусывая копченой семужкой и тамбовским окороком смирновскую водочку, сообщил, что дело о земле передано в суд быть не может. Подпись Ожогина, поставленная в здравом уме и твердой памяти, опротестовать никак нельзя. Архивные документы ничего не дают.
— Вот так-с, глубокоуважаемый Александр Федорович. Примите мои заверения а..
Ожогин дернулся. С размаху хлопнул на стол бокал с вином, что держал в руках. Бокал опрокинулся, скатерть окрасилась в зловещий багрово-фиолетовый цвет.
— Так что же вы, милостивый государь! — взревел Ожогин. — Какого черта вы два месяца нам голову морочили! В здравом уме и твердой памяти!
— Я бы вас попросил! — возмущенно пропищал адвокат, приподнимаясь и деликатно вытирая рот салфеткой.
— Вы уже все попросили! А я уже все заплатил! Воспламенение струн чувствительного организма! Во-он!
— Но, сударь!
— Во-он!
Ожогин подскочил к адвокату, схватил мощными ручищами за грудки, рывком поднял со стула и выбросил в прихожую. Теряя остатки бриллиантина, тот упал на спину и проехался до входной двери. Суетливо, по-собачьи, перебирая конечностями, встал, поскользнулся, снова упал и на четвереньках выполз за дверь.
Ожогин, опрокидывая стулья, злым широким шагом вышел на террасу. Тяжело облокотился о парапет и по своему обыкновению мрачно уставился в одну точку Нормальное дыхание постепенно возвращалось к нему. Он несколько раз глубоко вздохнул и обернулся к Чардынину:
