У него сорвалась рука. Он перехватил мачту покрепче, всем телом прижался к гибкому стволу. Замер.
— Спускайся! — крикнул Валерий.
«Я еще немножко. Я сейчас», — хотел ответить Серёжа, но в зубах у него была зажата веревка.
— Спускайся, я приказываю! — опять крикнул Валерий.
Серёжа начал скользить вниз. Мачта не везде была гладкая. В одном месте лак сошел, и занозистое дерево, как наждачная бумага, ободрало ногу. Когда Серёжа встал на землю, кровь большими каплями катилась по ноге вдоль длинных царапин. Мальчишки сочувственно молчали.
— Перевяжи ему ногу, — сказал Валерий Ольге Сватовой. И добавил: — Ничего не поделаешь, будем ждать, когда стихнет ветер.
Через полчаса Серёжа пришел к Валерию домой. Ладони, рубашка и даже свежий бинт на ноге были у него в оранжевой кирпичной пыли. Серёжа встал у порога и сказал:
— Валера, позови Кэпа. Вы вдвоем подежурите у мачты на всякий случай, а я поднимусь. Я руки кирпичом натер, сейчас легче будет.
— Хватит. Мне инфаркт ни к чему, — сказал Валерий.
— Нет, я правда поднимусь.
— Ты сначала меня подними со стула. Пусть я провалюсь сквозь землю, если еще раз разрешу такое дело.
— Ничего не случится. Я в самом деле смогу теперь подняться, очень убедительно проговорил Серёжа.
Он поднялся.
Он продернул фал через блок, тихо соскользнул вниз, вытер о траву ладони и шепотом сказал:
— Ну вот… Все.
Валерий стал поднимать флаг.
Кэп Сергей Семенов подтянулся и поднес к берету ладонь. На Серёжу не смотрели. Он выпрямился и поднял в салюте руку.
Когда флаг был поднят и закреплен, они, трое, молча разошлись по домам.
Собирался отряд. В ожидании линейки мальчишки толклись в кают-компании и во дворе. Вахтенный Павлик Локтев сказал Юрке Сараеву:
— Иди почисти ботинки, а то будет нахлобучка. Кэп и так рычит.
Сергей действительно рычал на весь белый свет. Его швертбот «Ласточка» при полном ветре сел на затопленную корягу и погнул перо руля, а на «Андрюшке» погнуло обойму гика и оборвало на гроте галс-оттяжку. И все потому, считал Сергей, что дисциплина в отряде «дошла до ручки». Он погнал двух человек пришивать висящие на ниточках пуговицы, горнистам сказал, что трубы у них заросли ржавчиной, и велел драить до солнечного блеска, а Вовку Голосова пообещал выставить из рулевых за дырку на локте.
— Орда, а не отряд, — негодовал он. — Причем совсем не золотая. Повтыкать бы всех на грядках вместо пугал — самое подходящее дело…
И тут ему на глаза попал Серёжа. Видимо, случайно.
— Иди сюда.
Серёжа подошел, торопливо прикидывая в уме, все ли у него в порядке. Семенов сказал:
— Возьми на вахте свой барабан. Валерка спит и видит, как от него избавиться. Замучился совсем.
Потом так же хмуро он оглядел растерянно моргающего Коноплёва с ног до головы: белая обмотка бинта, блестящая пряжка с якорем, выгоревшая рубашка с темным следом споротой штурманской нашивки на рукаве.
— На кого ты похож… Ты что, своим беретом велосипед чистил? Якорь едва пришит, пятна какие-то… Да иди галстук надень. И чтоб глаженый был, как полагается.
И потом, видя Серёжкины глаза, в которых разгорались счастливые искорки, он перешел на вежливо-ироничный тон:
— И вообще, штурман Коноплёв, потрудитесь привести в порядок вашу форму…
ТАБАКЕРКА ИЗ БУХТЫ ПОРТ-ДЖЕКСОН
(ТАБАКЕРКА)
— Нет ли у тебя спичек? — Это были первые слова, которые я услышал от своего друга — инженера Виктора Кравцова, когда мы встретились в рыбачьем поселке в Крыму. Получив коробок, он вынул трубку и принялся набивать ее из плоской табакерки.
— Как это понимать? — спросил я. — А твой излюбленный «Беломор»?
— От папирос бывает рак легких, — авторитетно заявил Виктор. Кроме того, надо же использовать по назначению эту вещь. — Он щелкнул крышкой табакерки и добавил: — Штука эта необыкновенная.
— Да? — сказал я довольно равнодушно.
— Не веришь? — усмехнулся Виктор. — А хочешь, я расскажу тебе ее историю?
— Ладно, — согласился я. — Валяй, рассказывай историю…
Мы шли берегом моря. Он тянулся вдаль белой песчаной полосой, ровный и однообразный. И прежде чем Виктор закончил свой рассказ, мы ушли далеко от поселка…
— Однажды утром я обнаружил, что кто-то испортил мой кабель, начал Виктор. — Хороший кабель для антенны в пластмассовой изоляции, длиной метров в шесть. Он по-прежнему лежал в ящике стола, но был перерезан в самой середине… Я позвал своего младшего братишку Антона и спросил:
— Твоя работа?
По его лицу я сразу понял, что не ошибся. Да он и не отпирался, только наотрез отказался объяснить, зачем сделал это. Тогда я рассвирепел и заявил, что не возьму его с собой в Крым.
— Витя, так нужно было, — тихо проговорил Тоник. — Ну, честное слово, я ничего плохого не сделал.
— Ничего плохого?! А это?.. Где я достану новый?.. Никуда со мной не поедешь!..
Словом, я довел его до слез и, ничего не добившись, ушел на аэродром, где проводились тренировочные полеты.
Ожидая своей очереди, я лежал в тени ангара и слушал, как механик ворчит на какого-то мальчишку.
— Ну, чего надо? Иди отсюда! — время от времени покрикивал он. Мальчик отходил на несколько шагов, потом приближался снова. «Кравцов, готовься!» — услышал я и, поднявшись, пошел к планеру.
— Подождите, — вдруг позвал мальчик. Он догнал меня и сказал, шагая рядом:
— Тоник не виноват. Это я перерезал кабель…
…С соседкой Анной Григорьевной у Славки были самые хорошие отношения. Он не отказывался починить ей электроплитку или сменить пробки, сбегать за хлебом, вообще помочь в чем-нибудь. За это Анна Григорьевна предоставила в полное его распоряжение громадный шкаф с книгами и журналами, оставшимися от покойного мужа.
Однажды утром, зайдя к Анне Григорьевне, Славка увидел, что старые обои содраны и стены под ними оклеены какими-то старыми газетами. А в одном месте виднелись исписанные четким почерком большие тетрадные листы. Необычные бумаги привлекли Славкино внимание. Подойдя ближе, он начал читать верхний лист. Первые слова так заинтересовали его, что все остальное он прочитал не отрываясь.
«…мичманом на корвете „Гриф“, отправлявшемся в кругосветное плавание. Через три месяца мы были в Сиднее.
Утром, сменившись с вахты, я сошел на берег.
Миновав бастионы и здание морского госпиталя, я обогнул церковь и оказался в узком, выжженном солнцем переулке. Навстречу мне шагал сухопарый англичанин в форме капитана королевского флота. В опущенной руке он держал стек. Больше прохожих в переулке не было.
Неожиданно позади раздался быстрый топот босых ног, и меня обогнал чернокожий мальчишка. Его появление удивило, так как известно, что коренных жителей в этом районе Австралии почти не осталось.
Пробегая мимо капитана, мальчик задел локтем рукав его белоснежного кителя. Англичанин, тотчас обернувшись, позвал негромко:
— Бой!
Оклик прозвучал совсем не сердито, и мальчик подошел. Неторопливо подняв руку, англичанин хлестнул его стеком по лицу. Мальчик закрылся руками, но не вскрикнул, лишь втянул голову в плечи. Капитан замахнулся снова. Я уже был рядом и, поймав его руку, сжал кисть. Стек упал на тротуар.
— Не кажется ли вам, капитан, что избиение ребенка — занятие, недостойное звания моряка и офицера, — сказал я.
В водянистых глазах англичанина появилось не то недоумение, не то злоба.
— Вы с ума сошли, мичман, — заговорил он на довольно чистом русском языке. — Я ударил черного мальчишку. Какое вам дело? Извольте поднять мой стек…
— Цвет кожи вашей жертвы — не оправдание, — ответил я. — Бить ребенка может лишь человек, лишенный порядочности. Для этого не нужно обладать ни силой, ни смелостью.
Я выпалил это единым духом в его физиономию, обрамленную ржавыми бакенбардами. Он усмехнулся уголками губ.
— Смелость моя не вызывала сомнений у русских моряков на севастопольских бастионах, мичман, когда вы были еще в пеленках. Впрочем, вы и сейчас еще мальчик. Этим я объясняю вашу горячность.
Я действительно был горяч. И он напомнил о Севастополе, где погиб мой отец.
— Моя молодость не должна вас смущать, — ответил я, с трудом подбирая слова. — Сейчас я убедился, что вы отлично воюете с детьми. Поэтому назовите место, где я могу доказать вам, что достоин своего отца-севастопольца.
— Насколько я понял, вы предлагаете дуэль, — произнес он довольно хладнокровно. — Я сумею решить наш спор иным способом…
— Разумеется, менее шумным и более безопасным?
— Если не ошибаюсь, вы с корвета „Гриф“? — спросил он, начиная выходить из себя.
— Вы ошибаетесь не более, чем я, считая вас трусом и негодяем, бросил я ему. Он круто повернулся и пошел прочь. Стек остался лежать на желтых плитах тротуара.
