1855–1881 / Eds. Ben Eklov, John Bushnell, Larissa Zakharova. Bloomington: Indiana UP, 1994. Pp. 264–281.
Martinsen 1988 – Martinsen D. A. Dostoevsky’s “Diary of a Writer”: Journal of the 1870s // Literary Journals in Imperial Russia / Ed. Deborah A. Martinsen. 1988. P. 150–168.
Meynieux 1966a – Meynieux A. La Litterature et le metier d’Ecrivain en Russie avant Pouchkine. Paris: Librairie des cinq continents, 1966.
Meynieux 19666 – Meynieux A. Pouchkine homme de lettres et la litterature professionelle en Russie. Paris: Librairie des cinq continents, 1966.
Morson Saul 1993 – Morson G. Saul. Introductory Study // Dostoevsky Fyodor. A Writers Diary. Volume One, 1873–1876 I Trans. Kenneth Lanz. Evanston: Northwestern UP, 1993.
Paperno 1988 – Paperno I. Chernyshevsky and the Age of Realism: A Study in the Semiotics of Behavior. Stanford: Stanford UP, 1988.
Rose 1993 – Rose M. Authors and Owners: The Invention of Copyright. Cambridge, MA.: Harvard UP, 1993.
Ruud 1982 – Ruud C. A. Fighting Words: Imperial Censorship and the Russian Press, 1804–1906. Toronto: University of Toronto Press, 1982.
Sutherland 1976 – Sutherland J. A. Victorian Novelists and Publishers. Chicago: University of Chicago Press, 1976.
Woodmansee, Jaszi 1994 – Woodmansee M., Jaszi P, eds. The Construction of Authorship: Textual Appropriation in Law and Literature I Eds. Woodmansee Martha, Jaszi Peter. Durham: Duke UP, 1994.
Yarmolinsky 1960 – Yarmolinsky A. Turgenev: The Man, His Art and His Age. N. Y: Collier, 1960.
«Идиот» Ф. М. Достоевского как вызов условностям романного жанра[93]
Отрывисто звучащее, сохранившее в русском языке фонетическую ауру заимствования-«варваризма» слово «факт» было одним из излюбленных у Ф. М. Достоевского. В произведениях писателя оно часто появляется, когда герои сплетничают, и именно такие моменты оказываются ключевыми для понимания романа «Идиот». Жизнь самого Достоевского стала частью общественной мифологии благодаря ряду подобных поразительных «фактов»: его грубый и жестокий отец был убит собственными крепостными (а может быть, отец не был груб и жесток и никто его не убивал); сам писатель виновен в растлении невинной девочки (грязная сплетня, не имеющая ни малейших доказательств); он страдал височной эпилепсией; жил в ужасающей бедности; скрывался от кредиторов; был арестован и возведен на эшафот по обвинению в «возмутительном заговоре»; провел несколько лет на сибирской каторге; в течение шести лет страдал игорной зависимостью. Все эти события и ситуации не раз становились предметом рассмотрения в работах, посвященных его биографии, и психоаналитических штудиях – из последних изыскания Зигмунда Фрейда приобрели наиболее сомнительную известность, а репутацию самого справедливого и глубокого исследования снискал труд Джозефа Франка.
В массовом сознании факты из биографии Достоевского смешались с сюжетными ходами его произведений: убийство Федора Павловича Карамазова; многочисленные сцены, изображающие поруганную невинность; припадки, которым подвержен князь Мышкин; нищенское существование Макара Девушкина из романа «Бедные люди»; адские картины из «Записок из Мертвого дома» и романа «Игрок». Российские критики осмысляли его сочинения именно таким образом, да и зарубежные авторы часто возводили свои «научные исследования» на столь же шатком фундаменте. Наиболее опрометчивый диагноз, несомненно, поставил Эмиль Эннекен:
Удивительная оригинальность Достоевского, та черта, которую можно считать отличительной и наиболее характерной для него, состоит в вопиющей несогласованности между чувством и разумом. Этот человек видит вещи и сущности с той живостью и удивлением, которые отличают полусумасшедшего. Он лишен способности к предвосхищению, которая могла бы предупредить его о возможном изменении явлений; необходимость размышлять не побуждает его различать причины и следствия; он с удивлением дикаря разглядывает нечто, что воздействует на его чувства разрозненно и бессвязно. Сходным образом малоразвитый ум, которому чувства непрерывно приносят разрозненные впечатления, не сможет представить идею какого-либо развития, будь это сюжетное повествование или характеристика, и потому находит сочинение неясным, а душу нестабильной. <…> Вот откуда у Достоевского столь удивительные персонажи – означенные свойства развились у него до уровня гения. Вот в чем состоят прежде всего истоки плотской, дикой, неистовой, брутальной, неразумной природы его героев: Достоевский обнаружил ее в скрытой форме в своем собственном грубом характере, скорее животном, чем духовном [Hennequin 1889: 181–182].
В качестве характеристики поведения героев Достоевского в самые отчаянные для них моменты это звучит довольно правдоподобно, и повествователь в «Идиоте», уступающий автору интеллектом и восприимчивостью, похоже, действительно часто оказывается в растерянности, когда ему нужно истолковать сюжетный поворот или изменение характера героя. Нет сомнений и в том, что сам Достоевский бывал раздражителен и безрассуден, а в светском обществе должен был казаться «грубым». В романах Джона Кутзее «Осень в Петербурге» [Coetzee 1994] и Леонида Цыпкина «Лето в Бадене» [Tsypkin 2001] эти особенности личности писателя изображаются даже лучше, чем у литературоведов или психологов. Всю жизнь Достоевский находился на грани физического срыва, финансового краха и психического расстройства. По его собственной оценке, начиная с 26-летнего возраста ему приходилось переживать припадки каждые три недели [Rice 1985: 13–14].
Однако все эти сенсационные подробности его жизни и творчества нуждаются в существенных оговорках. Джеймс Райс в скрупулезном и глубоком исследовании болезни Достоевского замечает, что, в отличие от Мышкина, Достоевский предчувствовал приближение припадка, и это редко происходило с ним на публике [Rice 1985: 77]. Он мог управляться со своей игорной зависимостью и в конечном итоге избавился от нее, а литературная работа помогла ему выплатить долги. Безумие, жестокость и иррациональность – свойства персонажей Достоевского, на которые при его жизни ополчались русские критики и которые восторженно принимали критики иностранные, – чаще являлись не более чем трансформациями прочитанных им в детстве литературных произведений начала XIX века. Читатели-европейцы не осознавали, что русский писатель возвращает им темы, сюжеты и персонажей их собственной романтической прозы, драматургии и поэзии.
В ходе изучения материалов, вошедших в академическое Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского в 30 томах (1972–1990): писем, записных книжек и черновых вариантов произведений – ученые конца XX века осознали и показали, насколько те или иные художественные решения писателя были обусловлены его глубокими литературными познаниями. В отличие от Генри Джеймса, который, как известно, низко оценивал искусство русских прозаиков (за исключением И. С. Тургенева), Достоевский не предварял свои тексты авторскими предисловиями и не оставил трудов по поэтике романа. Однако черновые записи показывают, что он очень тонко понимал риторические и художественные последствия выбора повествовательной точки зрения, архетипов, последовательности мотивов или эстетической категории (комическое, трагическое, сатирическое, ироническое). Особенно много в этом отношении открывает авторитетная работа Робина Миллера, в которой разбираются подготовительные материалы к
