партии его не приняли, но он обладал большим количеством друзей, как довоенных – среди бывших членов ППС, так и среди ученых, ценивших его за эрудицию, миролюбие: им нравилось с ним встречаться, слушать его полные юмора истории и анекдоты. Ему было у кого попросить помощь или поддержку. И он получал их без особых усилий. Судьба моей аспирантуры (в то время использовалось именно это название согласно советской номенклатуре), а затем докторантуры оказалась в руках члена ППС Хенрика Яблоньского, довоенного левого историка, в то время еще не скомпрометировавшего себя уклонистской деятельностью в госсовете. После сдачи экзамена по истории России меня приняли, но… я попала под начало независимого научного работника (такое звание придумали для тех, у кого не было научной степени, но они занимали профессорские должности со всеми привилегиями), некоего К., старого деятеля Коммунистической партии Польши (КПП), который хотел, чтобы я вместе с другой коллегой Троцкой занималась революцией 1905 года. Не могу сказать, что меня эта перспектива обрадовала, отвращение к революционной тематике нам привили еще во время учебы. Тем временем я решила подождать. Профессор К. не был человеком неприятным, скорее наоборот. Однако у меня начались с ним проблемы из-за… декольте. Я вновь пошла к Отцу и призналась, что либо должна вообще отказаться от исследовательской работы, либо сменить научного руководителя. С профессором К. у меня нет никаких шансов, и что хуже всего, с ним я ничему не научусь. А я мечтала работать под руководством профессора Стефана Кеневича, лекции которого я посещала и чьи книги читала. Отец снова кивнул и пошел к профессору Мариану Маловисту (откуда он его знал, понятия не имею) с просьбой вступиться и ходатайствовать о переводе меня к профессору Кеневичу. И снова преуспел. С этого времени я работала под руководством моего Наставника до самой его смерти в 1992 году.
Так началась моя настоящая учеба и работа в Институте истории ПАН, которая продолжалась свыше пятидесяти лет.
Директором Института истории ПАН был Тадеуш Мантейфель. Я вскоре убедилась в том, что это был за Человек и Директор. Это он ввел в институте правило, согласно которому каждый сотрудник мог в любой момент явиться к директору, чтобы кратко изложить свое дело (потому что профессор терпеть не мог, когда растекались мыслью по древу). При обращении его называли «профессором», поскольку он считал, что в наше время директором может быть любой, а профессором можно стать лишь сделав что-то (в любом случае, так должно быть, по его мнению). По сей день эта традиция культивируется в институте его имени. Он живет в памяти тех, кто знал его, и тех, кто о нем слышал.
В секретариате главенствовала Ирена Рыбицкая, пожилая, элегантная дама. В администрации – директор Казимеж Грошиньский, который умел решать любые вопросы, но так и не привык понижать голос. Кеневич говорил о нем: «А пан лесничий зовет и кричит». Партийную поддержку директору оказывали два его заместителя: Леон Гросфельд и Станислав Арнольд. Первый покинул дирекцию в 1968 году, второй был известен тем, что не заливал за воротник. Однако властвовал всесильный Тадеуш Мантейфель, обладавший невероятным управленческим и дипломатическим талантом, что в то время было бесценно. Говорят, что его кустистые брови служили антеннами, с помощью которых он улавливал малейшие колебания. О Жанне Кормановой, которая в то время перевернула изучение истории с ног на голову, он как-то сказал: «Если я „Мантейфель”, то пани Жанна – „Фраутейфель”». Я хотела бы добавить, однако, что Фраутейфель не только угрожающе определяла генеральную линию в историописании, но и помогала тем, кто попадал в беду; мне известны два таких случая среди близких мне людей: Кристина Мужиновская говорила о ней с величайшим уважением; без нее не нашел бы работу и Кшиштоф Дунин-Вонсович. Ею также восхищались ученицы гимназии, в которой она преподавала в 1920-е годы. А составленной ею библиографией соцпечати мы пользуемся и по сей день.
Ученый совет возглавляла профессор Наталья Гонсеровская, которая сначала руководила его работой, а затем стала его почетным председателем. Она старалась до конца оставаться на боевом посту. До тех пор, пока однажды профессор Мантейфель не заметил, что она заключила договор-подряд с уже давно умершим профессором. Он прокомментировал это следующим образом: «Про-о-фессор Гонсеровская не может поверить в то, что кто-то умер в таком сме-ехотворно ю-юном возрасте семидесяти восьми лет!».
Мне лично не довелось иметь дела с главой клана историков. Я встретила ее на похоронах профессора Марии Либрах, где мы обе совершили замеченные всеми оплошности – я пришла с красной сумочкой (кажется, у меня не было другой), а профессор Гонсеровская в своей речи над могилой, не переставая, говорила о том, что покойница не смогла полностью овладеть марксистской доктриной, что негативно сказалось на ее педагогической и научной деятельности.
* * *
С самого начала кафедрой русской литературы в Варшавском университете руководили случайные люди (их назначали независимыми научными работниками через знакомства в министерстве и из-за необходимости любой ценой заполнить пустовавшие ставки). Какое-то время кафедру возглавляла Элеонора Стружецкая, происходившая из известной семьи социалистов – сторонников единого рабочего фронта. Это была дама средних лет с изысканной речью и манерами, ходившая всегда с неизменной прямоугольной плоской сумочкой под мышкой. Она, вероятно, хорошо знала русскую литературу, но по-любительски, хотя и увлекалась ею; кроме того, она писала рецензии на русские спектакли в журнал «Театр». Они свидетельствовали об определенной утонченности и умении понимать услышанные со сцены слова, при этом они были довольно упорядочены, что меня немного удивляло. Я знал ее как человека милого, но чрезвычайно хаотичного, в т. ч. в том, что касалось представляемых ею суждений. Лишь спустя какое-то время одна из редакторов «Театра» сообщила мне, что над окончательной формой получаемых неупорядоченных заметок работала редакция, ценившая содержавшиеся в них интересные наблюдения. Я испытывал симпатию к их автору, думаю, что, возможно, взаимную.
Русскую литературу XVIII века какое-то время преподавал доктор Бялецкий. Человек странный, но тоже приятный. Он не знал на хорошем уровне ни языка, ни литературы. Я случайно убедился в этом, когда заменял его во время экзамена. Экзаменуя студентов, я заметил, что никто из них не мог ничего сказать об Иване Посошкове, публицисте и осторожном реформаторе общественной жизни в России времен Петра Великого, арестованного за свои убеждения. Меня заинтриговала повальное незнание студентами этой фамилии, поэтому во время одного из перерывов я спросил об этом старшекурсника Ришарда Клёновского, вечно спорившего с партийным секретарем кафедры и соответственно имевшего собственное мнение. «Это очень просто, – объяснил он мне, – незнание студентов связано с тем, что
