Она не могла знать, что браслет с жёлтыми розами не погиб.
Он слишком много значил для юноши, который подарил его Дорис, и очень много значил для самой Дорис, и потому браслет нетронутым перешёл в Междумир. И шестьюдесятью пятью годами позже его розы были так же свежи и прекрасны, как и в тот вечер, когда их носила Дорис.
Собственно говоря, браслет по-прежнему был у неё на руке.
Он повсюду следовал за ней, неощутимый и невидимый, мягко обнимал её запястье, втайне ото всех давая Дорис утешение, когда оно было ей необходимо. Вот откуда у неё было это непонятное желание посмотреть на правую руку и нежно прикоснуться к ней; хотя сама Дорис даже не догадывалась, в чём тут дело.
И вот, наконец, в один прекрасный день его увидел мальчик, наполовину состоящий из шоколада.
Он просто проходил мимо, когда вдруг заметил браслет. Вообще-то он шёл с целью найти послесветов, которые присоединились бы к нему, а нашёл букетик жёлтых роз, перевитых изящными цветами гипсофилы. Такой живой, такой яркий — это, конечно же, был предмет, принадлежащий Междумиру, и тем не менее он находился на руке старой женщины, сидящей в инвалидном кресле на веранде.
Ник никогда не видел ничего подобного. Он всегда считал, что когда предметы оказываются в Междумире, они теряют всякую связь с миром живых; но тут, перед ним, был букет, по-прежнему сидящий на руке своего живого носителя и при этом существующий только в Междумире!
Ник вспомнил, что читал как-то о духах, накрепко привязавшихся к живому хозяину. Их называли инкубами. В Междумире он с этим явлением никогда не сталкивался, даже не слыхал о таких случаях — но этот букетик… Это был растительный инкуб, отказавшийся оставить своего любимого живого носителя.
То есть отказывавшийся до тех пор, пока Ник не снял его с руки старой женщины — это было легко сделать, ведь браслет принадлежал Междумиру.
В тот момент, когда это произошло, Дорис мгновенно почувствовала, что что-то переменилось, но не могла понять, что именно. Она проехалась по веранде, внимательно осмотрела все углы. Она что-то потеряла, это несомненно, но вот что? Ах, в эти дни так всегда: вещи теряются, мысли ускользают недодуманными, всё забывается… Старость не радость. Она взглянула на правое запястье, потёрла его, почесала с необъяснимым чувством непонятной утраты…
А в Междумире Ник отправился к Цин.
— Взгляни-ка, цветочный браслет перешёл в Междумир, — сказал он ей. — Думаю, это случилось очень много лет назад.
— Ну и? — отозвалась Цин. — Что с того?
— Я хочу, чтобы ты отправила его обратно в живой мир.
Цин всё время практиковалась в «эктотолкании», как это назвал Огр, но сейчас ей показалось, что здесь что-то немножечко иное. Она не могла сказать, что.
Она покрутила браслетик в руках, надела его на собственное запястье, вдохнула чудесный аромат — и тут до неё дошло, почему на этот раз всё иначе, чем с другими предметами, которые она заталкивала в живой мир.
— Цветы — они же живые…
Цин увидела, как по более-менее чистой стороне лица Огра промелькнула тень улыбки.
— Так и есть, — подтвердил он. — Живые. Или, вернее, настолько живые, насколько это возможно в нашем мире. А теперь я приказываю тебе вернуть этот браслет обратно в живой мир.
Цин инстинктивно поняла, что вытолкнуть что-то «живое» будет совсем другое дело. Это тебе не мёртвые предметы.
— Не знаю, получится ли у меня, сэр… — Она не всегда называла его «сэр» — забывала, но зато делала это постоянно, когда хотела сказать «нет».
— И не узнаешь, пока не попробуешь, — возразил Огр. Он «нет» в качестве ответа не признавал.
Они вместе вернулись на веранду, где Ник видел старушку, но её там не оказалось. Ну что поделаешь с этими живыми! Вечно они стараются от тебя улизнуть. Ник, однако, сдаваться не собирался — не успокоится, пока не найдёт! Хотя обитателям Междумира живые казались лишь неясными тенями, наверняка найти женщину в инвалидном кресле будет не так уж трудно.
Дорис не было дома — она позвонила своему внуку-подростку и попросила погулять с ней. Она ощущала непонятную тревогу. Нельзя сказать, чтобы ей было совсем не по себе, но всё же что-то её беспокоило…
— Знаешь, я что-то потеряла, — поделилась она с внуком.
— Бабушка, уверен, ты это найдёшь, — сказал внук, ни секунды не сомневаясь, что ничего она не теряла. Дети и внуки Дорис считали, что у неё старческий склероз, и поэтому всё, что она говорит — лишь порождение затуманенного рассудка. А Дорис вовсе не была такой старой маразматичкой, как они себе воображали, и такое отношение раздражало её без меры. Однако родные Дорис принимали её несдержанность за лишнее доказательство своей правоты.
Внук катил её кресло по улицам городка, и когда они добрались до перекрёстка, бабушка подняла голову и взглянула на таблички с названиями улиц.
Они были на углу Северэнс и Блайд. Хотя Дорис тысячу раз бывала на этом перекрёстке после той страшной катастрофы, она ощущала боль, только если приостанавливалась и задумывалась, а это теперь случалось с нею редко. Но сегодня её словно что-то толкало изнутри — хотелось почтить память этого места. Поэтому она попросила внука на минутку остановиться на углу.
Она сидела, воскрешая в памяти тот далёкий трагический вечер, как вдруг у неё возникло странное ощущение, будто что-то сдавило её правое запястье. Она опустила глаза и увидела на руке браслет с жёлтыми розами. Нет, не просто браслет, а тот самый браслет. Она ничего не знала о Междумире, о Цин, которая только что с успехом вытолкнула украшение в живой мир и надела его старушке на руку — но Дорис и не требовалось знать. Она ни секунды не сомневалась в том, чтó это у неё на руке. В момент неожиданного, интуитивного прозрения она поняла, что жёлтые розы всегда были с нею, а потом их забрали, чтобы тут же вернуть снова и окончательно. Все эти годы цветы не могли покинуть её, не могли умереть. Теперь им предстоит и то, и другое.
Внук ничего не заметил — его внимание было приковано к двум девушкам одного с ним возраста, идущим впереди по улице. И только когда девушки свернули за угол, юноша увидел у бабушки цветочный браслет.
— Это ещё откуда взялось? — спросил он.
— Мне подарил его Билли, — сказала Дорис чистую правду. — Он подарил мне его в ночь нашего выпускного бала.
Внук бросил взгляд на урну для мусора у кромки тротуара.
— Ну конечно, бабушка.
Больше он ничего не сказал, но взял себе на заметку впредь катать бабушкино кресло подальше от мусорных урн.
К вечеру цветы начали увядать, но это ничего. Дорис знала — так и должно быть, таково течение жизни в этом мире; и каждый опавший лепесток служил деликатным напоминанием о том, что скоро — может, завтра, может, на следующей неделе, а может, через год — придёт и её время. Для Дорис откроется туннель, и она пойдёт по дороге к свету с разумом столь же кристально-чистым, как этот звёздный вечер.
Глава 24
Собачья жизнь
Ник сразу определил — в Нэшвилле что-то ужасно не так.
Город такой величины просто обязан был иметь послесветов, но они не нашли ни одного. Впрочем, они набрели на их покинутое жилище — фабрику, перешедшую в Междумир. Там было полно свидетельств их недавнего присутствия, но это и всё. Не единой души.
— Может, они все взяли свои монеты и ушли? — предположил Джонни-О.
— А может, угодили в лапы Мэри, — сказал Чарли.
— А может ещё чего похуже, — проворчала Цин, и, видя реакцию Кудзу, все заподозрили, что она, пожалуй, права. Хотя псу далеко было до бладхаунда,[33] всё же органы чувств у него были получше человеческих: когда Цин собиралась войти в здание фабрики, Кудзу сдал назад и завыл. Он наотрез отказался и близко подходить к злополучному месту.
Да, совершенно определённо — атмосфера здесь была странная, в воздухе словно бы висел горький отголосок каких-то страшных событий. Значит, здесь без Ищея не обойтись.
Ищеем звали пацана, который пристал к ним в Чаттануге — он обладал таким отменным чутьём, что мог унюхать даже те вещи, которые практически не могут пахнуть, как, например: когда кто-нибудь очень напряжённо думает — пахнет подпаленным ламповым абажуром, а если кто-то чем-то очень сильно озадачен — пахнет жареной курицей. Вы можете подумать, что у этого парня, должно быть, был безобразно огромный нос, но ничего подобного. Нос Ищея представлял собой маленькую вздёрнутую пуговку.
— Не размеры носа имеют значение, — частенько повторял Ищей, — а то, как глубоко уходят носовые полости.
У Ищея носовые полости тянулись до самых пяток. Фактически, когда он чихал, то мог всю комнату забрызгать послеслизью, которая, в отличие от нормальной, живой слизи, никогда не высыхала.
