Грануш, единственная позаботившаяся, чтобы уставшую путницу ждала чистая кровать, блюдо пахлавы с фисташками и бадья с теплой водой – смыть дорожную пыль, тут же уткнула руки в боки:
– Ай кник, мадам, чтобы нашей Изабо Спасителя узреть, ей бы не помешало посидеть годик-другой на воде и хлебе в обители со строгим уставом! Или хотя бы вырез на платье ушить!
Констанция на вечное ворчание мамушки не обращала внимания. Оно служило Грануш веслом, которым та подгребала со спасительным плотом своих забот к несчастным, терпевшим крушение на реке жизни. Но многие корили княгиню за то, что та встретила прелюбодейку, словно святую у райских ворот: поселила в княжеском замке и не расставалась с ней. Один сумасбродный князь Антиохийский неожиданно поддержал жену:
– Никто тебе не указ, и чужие грехи – не твоя забота. Мадам де Бретолио тебе как сестра и этого достаточно. Бодуэн не только её прогнал. Он, лишь бы с Мануилом породниться, и от меня отрекся, поклялся василевсу на кресте, что к моему походу на Кипр не причастен и всячески осуждал меня.
Из-за княжьей поддержки добронравным людям пришлось порицать распутную мадам де Бретолио хоть и ревностно, но вдалеке от господских ушей. Но, конечно, они были правы: получившая отставку королевская любовница выплакала все глаза вовсе не о погибшем супруге и не о собственном прелюбодеянии.
– Мадам, ей тринадцать лет! Тринадцать! А мне уж скоро тридцать! – Тридцать и три, если Констанция не разучилась считать, но бедняжке Изабо наверняка сейчас не до математики. – И говорят, она на диво хороша собой!
– Изабо, да его не ее тринадцать лет пленили, а то, что ее дядя – император Ромейской империи, и приданое ее несметное! Бодуэн бы не расстался с тобой, если бы не отчаянное положение королевства!
– Он забудет меня! Жизнь моя кончена! Никогда больше я не буду знать счастья!
– Да что ты несешь, Изабо! Как я горевала по Пуатье, а все же новая любовь настигла меня. Может, настало твое время сочетаться законным браком с хорошим человеком.
На это крепко надеялся и Бартоломео д’Огиль. Предупрежденный Констанцией верный воздыхатель не смел идти на приступ сердца Изабо с обычными своими орудиями – тяжеловесными, как метательные камни, шутками и лобовым, как таран, бахвальством. Зато рыцарь решительно встал на защиту доброго имени дамы сердца – не спуская с мадам де Бретолио восторженных, налитых кровью глаз, громко сипел, сжимая рукоятку меча волосатыми ручищами:
– Клянусь хвостом осла Спасителя, я разрублю напополам каждого, кто не согласится, что мадам де Бретолио чиста и непорочна как жемчужина!
Но чистая и непорочная Изабо, в которой здравые люди узревали только малоимущую, немолодую, одинокую и брошенную любовником блудницу, презрительно отворачивалась от преданного паладина и в свою очередь норовисто клялась:
– Да я лучше Христовой невестой заделаюсь, чем снизойду до этого краснорожего чурбана!
Мадам Доротея де Камбер согласно кивала крысиным носом: нет, нет лучшего удела для молодых и красивых греховодниц, чем посвятить остаток своих дней покаянию вдали от мира.
– Ах, мадам де Бретолио! Всей душой я поддерживаю ваше намерение! Все в этой бренной юдоли – тлен! Монашество для вас – единственный путь к спасению!
Набожность старой дамы служила окружающим постоянным укором. Мадам отстаивала все мессы, зорко следя за негодниками, норовившими покинуть храм, едва пробормотав «Отче наш», не расставалась с часословом, постоянно твердила молитвы и псалмы, читала и перечитывала притчи и жития мучеников, ее повсюду сопровождали запах ладана и стук четок. Благочестивая женщина помнила все именины святых и угодников, постилась в дни скоромные и голодала в постные, вела точный учет грехам ближних, а своих и вовсе не имела, и корсаж ее топорщился больше от освященных ладанок, нежели от собственной дряблой плоти. Детей у нее не было, да и откуда они могли возникнуть у праведницы, не забывавшей, что Церковь воспрещает плотские радости в Пост Великий и в Пост Рождественский, а также во все прочие постные дни и в дни воскресные, да и в канун их, разумеется, и в неделю до Троицына дня, конечно, да и во все среды, пятницы и субботы настойчиво рекомендует воздержание. Причащалась же раба Божия Доротея так часто, что даже аббат Мартин как-то укоризненно попенял, что тело и кровь Христовы – все же не бренная пища, чтобы ими до отвала наедаться.
Бартоломео советов мадам де Камбер пугался, багровел, вытирал обильный пот с бритой головы, умоляюще шаркал сапожищами:
– Лучше солнце убрать с небосвода, чем мадам де Бретолио в монастырь заточить! Клянусь на завязках Иисусовых сандалий, один весьма достойный рыцарь счастлив будет сражаться за честь взять мадам в супруги!
Выпячивал грудь и бросал вокруг грозные взгляды, тонко намекая, кто этот достойный рыцарь. Только прежняя безропотная Изабо исчезла. За годы жизни при королевском дворе в качестве любовницы монарха мадам де Бретолио научилась давать отпор как завистникам, так и доброхотам:
– Даже не сомневайтесь, мадам де Камбер, непременно постригусь – как только стану старой, уродливой, злобной и завистливой ханжой, тело которой уже никому не будет потребно, а душа опротивеет даже Господу.
Констанция взяла Изабо под руку, повела в сад. В другой руке держала маленькую лапку четырехлетней Агнессы. Под виноградными шпалерами дошли до аптекарского огорода, о котором уже давно вместо Грануш заботился помощник Ибрагима, молодой армянский лекарь Арам. На грядках по-прежнему качались белые соцветия валерианы, млел шалфей, от розмарина веяло сухой хвоей, волнами налетала тревожная свежесть лаванды. Но Констанции и Изабо больше не хотелось носиться по аккуратным рядам нежных всходов или хлестать друг дружку охапками колючих стеблей. Хотелось уткнуться в плечо подруги и выплакаться. Сели на замшелый камень балюстрады фонтана. На милом лице Изабо виднелись следы времени и печалей: тень легла на чуть опустившиеся углы все еще пухлых губ, живые, блестящие вишневые глаза облепила паутинка морщин. Наверняка и она замечала в Констанции схожие изменения. А может, и не замечала, потому что Изабо по-прежнему оставалась несказанно доброй:
– Ваша светлость, какой прекрасной дочерью благословлен и этот ваш брак, – нежно поцеловала сидящую у нее на коленях Агнессу де Шатильон. – Истинное яблочко с ветви прекрасной яблони. Каждый день молю Богоматерь за ваших детей.
Констанция погладила ее руку:
– Изабо, милая моя Изабо! Еще не поздно тебе самой стать матерью! Напрасно ты так сурова к Бартоломео. Рыцарь признался, что провел под твоим окном всю ночь и не роптал, даже когда на него ночной горшок выплеснули!
