славе своей не одевался так, как всякая из них». Человек! Человек! Суетность твоя – что зыбучие пески, которые поглотят все, что ступает на них. Остерегайся суеты! Остерегайся зыбучих песков, которые алчут тебя и в конце концов поглотят! Взгляни на себя! Узри суетность свою! Встреться с самим собою лицом к лицу – и в тот же миг ты поймешь, как пагубна суетность твоя! Узри ее, познай ее – и покайся, покуда не поглотили тебя зыбучие пески!
После чего умолк, снова уселся и замер, как прежде, неподвижный и бесстрастный.
Как ни пытался мистер Маркем выбросить из головы вышеприведенную тираду, она его все-таки огорчила. Если бы эти слова произнес не старик, явно выживший из ума, их можно было бы списать на некое эксцентричное проявление шотландского юмора или счесть случившееся хулиганской выходкой; однако суровость услышанной им проповеди (а это была именно проповедь) делала такое толкование невозможным. Как бы то ни было, мистер Маркем твердо решил не уступать насмешникам и подумал, что, хотя он еще ни разу не видел здесь ничего похожего на килт, нужно и дальше одеваться по-горски. Вернувшись домой – меньше чем через полчаса, – он обнаружил, что все члены его семейства, невзирая на мигрень, отправились прогуляться. Мистер Маркем воспользовался их отсутствием, заперся в своей гардеробной, снял горский наряд и, надев обычный костюм из шерстяной фланели, зажег сигару и задремал. Проснулся он от звуков шагов и голосов домочадцев, воротившихся с прогулки, и тут же снова облачился в шотландский наряд и вышел в гостиную к чаю.
До самого вечера мистер Маркем из дому больше не выходил, но после ужина (во время которого он, разумеется, был одет как обычно) опять облачился в горский костюм и отправился прогуляться к морю. К этому времени он сказал себе, что будет привыкать к новому наряду постепенно, а уж потом станет носить его везде и всюду. Взошла луна, и мистер Маркем без труда различал тропинку, вившуюся среди дюн, и вскоре очутился на берегу. Стоял час отлива, песок был твердый как камень, поэтому мистер Маркем двинулся на юг и дошел почти до края бухты. Там его внимание привлекли два огромных валуна, высившихся неподалеку от границы дюн. Дойдя до ближайшего из них, он взобрался на него и оттуда, с высоты пятнадцати-двадцати футов над песчаным простором, стал любоваться прелестным и мирным видом. За мысом Пеннифолд поднималась луна, и ее серебристый свет как раз коснулся вершины самой дальней из Шпор – до нее было три четверти мили, – а остальные скалы пребывали в густой тени. Но чем выше луна всходила над мысом, тем ярче ее свет заливал остальные Шпоры, а потом мало-помалу и побережье.
Довольно долго мистер Маркем наблюдал за восходящей луной и за тем, как ее свет постепенно растекается по берегу. Затем он повернулся к востоку и стал смотреть на море, подперев подбородок рукой и наслаждаясь покоем, красотой и привольем местности. Городской шум Лондона, темень, гомон и утомительность столичной жизни остались далеко-далеко, и мистера Маркема на миг охватило ощущение высшей свободы. Он смотрел на мерцающую водную гладь, понемногу надвигавшуюся на плоское песчаное дно; вода все приближалась и приближалась – начался прилив. Но вдруг откуда-то издалека, с берега, до него донесся крик.
«Это рыбаки перекликаются», – подумал мистер Маркем и огляделся. И тут его ожидало страшное потрясение: хотя именно в этот миг на луну набежало облако, в наступившей темноте он различил на соседнем валуне самого себя – точное свое подобие. На миг его взору предстали лысая макушка и шапочка-гленгарри с огромным орлиным пером. Мистер Маркем отпрянул, оступился – и начал соскальзывать на песок между валунами. Падение его не страшило, поскольку до песка было всего несколько футов; все мысли мистера Маркема вертелись вокруг его собственного двойника, который, впрочем, уже исчез. Он решил, что проще всего добраться до твердой земли, если просто спрыгнуть. Все это заняло не более секунды, однако мозг работает быстро, и едва мистер Маркем изготовился к прыжку, как заметил, что песок под ним, казавшийся мраморно-твердым, отчего-то всколыхнулся и подернулся рябью. От внезапного ужаса колени у него ослабели, и он самым жалким образом съехал с валуна, ободрав голые ноги. Башмаки его коснулись песка – и погрузились в него, словно в воду, и, лишь увязнув по колено, мистер Маркем сообразил, что это зыбучие пески. Он судорожно вцепился в валун, чтобы не утонуть: к счастью, там был удобный выступ, ухватившись за который он застыл в мрачном отчаянии. Мистер Маркем попытался было кричать, но у него перехватило дыхание; однако, собравшись с силами, он все же испустил громкий вопль. И снова закричал – и звук собственного голоса словно вселял в него отвагу, поскольку хватка его, как ни странно, не слабела довольно долго, хотя удерживал его на валуне исключительно слепой ужас. Но вскоре пальцы мистера Маркема начали разжиматься, и тогда – о радость! – на его крики ответил сиплый голос откуда-то сверху.
– Ну, слава богу, вроде я не опоздал! – И на вершину валуна выбрался какой-то рыбак в огромных, до бедра, сапогах. Миг – и он понял всю опасность положения мистера Маркема и ободряюще воскликнул: «Держись, старина, я сейчас!» – пошарил и нашел выступ, в который можно было уверенно упереться ногой. Затем, ухватившись за камень сильной рукой, он наклонился, крепко взял мистера Маркема за запястье и крикнул:
– Держись за меня, старина! Держись за меня другой рукой!
Потом поднатужился как следует – и тащил, и налегал, пока мало-помалу не выволок мистера Маркема из алчной пасти зыбучих песков и не водворил благополучно на валун. Не дав ему толком отдышаться, он снова налег и, не отпуская мистера Маркема ни на миг, стащил его на слежавшийся песок по другую сторону валуна, а там уж вывел несчастного, все еще дрожавшего после пережитой страшной опасности, далеко на берег. И только там заговорил:
– Ох ты, ох ты! Насилу поспел. Если бы я не заметил тебя, дурака, да не пустился бежать, как только тебя увидел, ты бы уже по брюхо увяз, чтоб мне пусто было! Вилли Бигри думал, ты привидение какое, а Том Макфейл клялся, что ты
