Дядюшка разошелся.
— Тебе может показаться абсурдным, что такие мысли занимают меня в моем возрасте. Однако я думаю, что еще вполне на что-то способен. Стоило бы перейти к этому на деле, но…
Что он хотел сказать после этого «но»? «Но не хочется все начинать заново?», «Но что-то мне мешает?» Мне стоило обратить на это больше внимания: теперь я знаю, что в тот момент он пытался сказать мне о чем-то, что не давало ему покоя, — я понял это слишком поздно. Так или иначе, после недолгого молчания он переключился на другую тему, которая, как мне показалась, не была связана с предыдущей (но на самом деле была). Он заговорил с какой-то подозрительной бодростью, скорее притворной, чем естественной:
— Знаешь, я не слишком люблю святош, но одному из них готов отдать должное — возможно, потому, что он в некотором роде человек одержимый. Это Жан Гиттон. Ты знаешь, кто это?
Я, к стыду своему (впрочем, не слишком сильному), был вынужден признать, что нет.
— Ну, не важно. Он что-то вроде философа, друг Павла Шестого, как и других пап, а также Миттерана. Итак, вообрази себе, как этот восьмидесятилетний господин на полном серьезе заявляет, что сильные сексуальные ощущения вовремя совокупления представляют собой опыт по выходу души из тела, который предвосхищает воскрешение. Если перевести это на обычный язык, то получится, что ощущение, которое мы испытаем в день Страшного суда, будет похоже на супероргазм! Итак, ты видишь…
Он сделал жест, который означал: «Так что чего там стыдиться!» И ушел заканчивать свой туалет.
— Кажется, сейчас время аперитива.
Он появился из ванной выбритый, в светло-голубой рубашке-«поло» и наконец-то в очках. Потом потянул за веревочку, которая открывала бар с напитками, и за другие, накинутые на горлышки бутылок.
— Увы, вербеновой водки больше не осталось. Впрочем, ничего другого тоже нет. Может быть, ты со мной позавтракаешь?
Но я твердо отклонил приглашение. Мне нужно было преодолеть десять километров до дома, и я предпочитал сделать это на пустой желудок. При виде веревочек я вдруг вспомнил старика с его собаками и рассказал дяде эту историю.
— А, это Виктор! — тут же воскликнул он. — Ты видел Виктора, которого называют еще Господин-Большой привет! Это сумасшедший из Вильфарго. У него огромный дом, что-то среднее между фермой и замком, не очень далеко отсюда. Это его коронный номер — с собаками. Он проделывает это два-три раза в год, а уж на Четырнадцатое июля — обязательно. Потом ему — точнее, не ему, а окрестным жителям — требуется несколько часов, чтобы переловить собак, привести домой и распихать по будкам. Кажется, теперь у него завелся конкурент в Пуррене. Тот развлекается по субботам. Он собирает стадо из двадцати пяти коз — в последний раз из козлят, — каждая из которых обмотана европейским флагом, и выпускает их в центре города с криком: «Европа! Европа!» Кругом одни психи!
Потом он почему-то счел нужным добавить:
— Это может быть связано с твоим другом-библиотекарем. Такая вот ироническая реакция.
Я даже не успел возразить, что, если речь идет об иронии, значит, эти типы вовсе не сумасшедшие. С притворно-сокрушенным видом дядя принялся объяснять, что всегда ненавидел фашистов (это слово он произносил с сильным пришепетыванием) и что тут ничего не поделаешь. Я был вполне согласен с ним по этому вопросу, но не слишком хорошо понимал, какое это имеет отношение к Моравски или даже к Господину-Большой привет.
В качестве «фашистки» он заклеймил первую консьержку, с которой столкнулся в Париже в бытность свою студентом Академии изящных искусств, когда жил в убогой каморке на улице Висконти. Это была пожилая мегера, о которой поговаривали, что она сотрудничала с полицией и с немцами во время войны. К тому же она была редкостной стервой и всегда останавливала посетителей и в особенности посетительниц на первых ступеньках лестницы. С помощью супружеской четы преподавателей, совладельцев дома, она в два счета выправила себе документы (благодаря чему получила право досрочно выйти на пенсию). Пытаясь найти какой-то безобидный, но достаточно действенный способ заставить ее не высовывать носа из своей клетки (в обоих смыслах этого слова — лестничной клетки и той комнатушки, площадью в четыре квадратных метра, расположенной в неком подобии мезонина, где помещались уродливая собака консьержки и она сама, занимавшая едва ли не меньше места), дядя обратился к помощи граффити обидного или угрожающего содержания. Вначале он ограничивался вполне тривиальными оскорблениями, вроде «Консьержка шлюха», «У мамаши Ренардо не только руки в крови — у нее еще и геморрой», и «Консьержка сосет». Потом появились более изобретательные, хотя и не менее оскорбительные надписи: «Ренардо, пожуй свое говно!», «Консьержка, береги свою задницу!», «Ренардо, получишь по морде!» Потом непристойность стала проявляться в еще большей степени: «У мамаши Ренардо волосатый клитор», «Ренардо, на твою дохлую устрицу надо выжать лимон!», «Консьержка, засунь свой конец в начало!»,[112] а также почти сюрреалистическая надпись: «Консьержка не на лестнице, она И ЕСТЬ лестница». И наконец, самая угрожающая надпись: «Симона (так ее звали), тебе прочистят трубы, и это будет грубо!» — что, по идее, должно было заставить ее «поостеречься».
Дядюшка Обен, рассказывая мне об этих детских забавах, смеялся сильнее, чем я, слушая его рассказ. Должно быть, он это заметил, потому что, провожая меня до калитки, несмотря на палящее полуденное солнце, он сменил легкомысленный тон на серьезный и начал излагать мне свою теорию глобализации и антиглобализации. По его словам, это было более расширенное и более жестокое проявление «тысячелетнего противостояния» эксплуататоров и эксплуатируемых. Он меньше верил в расслоение «Север — Юг», чем в границу, проходящую через каждый континент, каждую страну, каждый город, фактически через каждый квартал: везде воздвигнуты постыдные стены, видимые или нет, которые нужно разрушить. Охраняемые районы против нищих районов, а в точках соприкосновения — терроризм и контртерроризм, причем каждое из этих явлений чудовищным образом служит оправданием для другого, более-менее обоснованным, особенно для того, кто в данный момент сильнее.
— Отсутствие стабильности, загрязнение атмосферы — все эти опасности выдумали сильные мира сего, чтобы сплотить свои ряды…
Лишь когда я уселся на велосипед и коснулся ногой педали, дядя прервал свои разглагольствования и поцеловал меня на прощанье.
— Возможно, мы скоро увидимся в Оксерре, даже раньше, чем ты думаешь, — сказал он с загадочной улыбкой.
Он и не подозревал, насколько был прав.
Держась по возможности в тени старых деревьев, росших вдоль берега Йонны, я добрался до города меньше чем за двадцать минут. Проезжая мимо шлюза, где Прюн несколько месяцев назад купалась голая, я почувствовал легкий укол в сердце. Вернувшись домой, я обнаружил, что завести велосипед во двор будет затруднительно: «мерседес» юного банкира занял чуть не всю улицу Тома Жирардена и стоял вплотную к воротам. До самого вечера я ждал новостей от Эглантины, но так и не дождался. В эту ночь, несмотря на долгую велосипедную прогулку, а может быть, как раз по ее причине, я никак не мог заснуть. Икры ныли, к тому же опять стояла жара. Самый слабый шорох резко отдавался у меня в ушах. Поэтому через какое-то время я стал различать со все большей отчетливостью ряд звуков, доносившихся из квартиры Бальзамировщика: легкие шлепки, перешептывания, приглушенный смех, потом резкий стук, взрыв хохота и тут же вслед за ним — испуганное шиканье. В конце концов я встал и подошел к окну. В квартире Бальзамировщика окно ванной комнаты было распахнуто на обе створки. Оттуда, где я стоял, были видны голова и шея Бальзамировщика, лежавшего на полу возле ванны. Квентин сидел на его груди, абсолютно голый, стиснув бедрами его голову, словно клещами, и проводил своим членом, еще недостаточно возбужденным, но уже отвердевшим, покрасневшим и удлинившимся, по его лицу. Точнее сказать, он сжимал член в правой руке, как небольшую дубинку, и колотил им по щекам, глазам и кончику носа своего партнера, одновременно произнося с громким смехом (мсье Леонар уже был не в том состоянии, чтобы удерживать своего друга увещеваниями на тему «Что подумают соседи?») фразы, пародирующие флоберовский стиль:
— Глаза, столь охочие до красивых мальчиков… Ноздри, любящие вдыхать влажный бриз… ах! не входит! И рот, который так кричит в моменты наслаждения…
И с этими словами засунул член в рот мсье Леонара. Irrumation — именно так, по словам Мартена, называли древние латиняне эту эротическую забаву.
Что на меня нашло в этот момент? Отвращение к чужому удовольствию? Христианское побуждение покарать этакое непотребство? Желание устроить розыгрыш? Или просто стремление как можно быстрее добиться тишины и снова заснуть? Я на цыпочках вернулся к ночному столику, взял с него бутылку с водой и выплеснул почти все содержимое в окно, а потом сразу бросился на кровать, чтобы не упустить последующих звуков. Тут же я услышал громкое «плюх», за которым последовала тишина. Лишь через некоторое время кто-то осторожно закрыл окно напротив.
