— Никогда не видел её такой спокойной, такой здоровой, — тихо сказал мне Иокас, и я был с ним согласен.
Он был полон новостей об имении и, конечно, о птицах и в какой они форме. Бенедикта жадно расспрашивала его. Больше того, в какойто момент она захотела остаться на неделю, но график путешествия и без того был слишком насыщенный… Омар, старший сокольничий, умер, но Саид заменил его и прекрасно справлялся с делом. Придумал новый способ приманивать дичь. И так далее и тому подобное. Но среди этой массы новостей было и коечто о других друзьях и знакомых: Карадок, например, — в НьюЙорке, готовится лететь к месту своей новой авантюры. Карьера Графоса идёт по восходящей после того, как он едва не загубил её, влюбившись в уличную проститутку. А Кёпген?
— Он успешно работает в Москве, ему осталось пробыть там год или два. Я знаю, у тебя его рабочие тетради. — (По правде сказать, одну из них я взял с собой в путешествие.) — Что потом? — Иокас сверкнул золотой улыбкой и потёр руки. — Он получит большое вознаграждение и будет свободен продолжать свои исследования.
— А та икона?
— Да, мы нашли икону, которую он ищет; она в целости и сохранности и ждёт его. Но сначала дела фирмы. — Иокас хихикнул. — Приманка, а?
На стоянку океанского лайнера в Стамбуле было отведено всего несколько часов; вряд ли был смысл сходить на берег на столь короткое время; стайки экскурсантов бросились по трапам вниз, набились в автобусы и получили краткое удовольствие от зрелища громадных стен из дымящегося навоза. Но мы остались сидеть на палубе, вяло болтали, пока они не вернулись и эхо предупредительного гудка не взлетело к небу. Бенедикта, опершись на поручень, смотрела на воду.
— В былые времена, — мечтательно говорил Иокас, — птичьи ярмарки проходили по всей Центральной Европе, я имею в виду певчих птиц. Её отец был знаменит своей коллекцией и на всех выставках получал призы. Говорят, он первый придумал ослеплять птиц, чтобы они лучше пели, — это делалось при помощи раскалённой медной проволоки. Говорят, операция проходила легко и безболезненно. Одно время он наладил крупную торговлю певчими птицами, но бизнес заставил его отказаться от этой забавы. Теперь этим интересуются только немногие специалисты: все ярмарки прекратили своё существование. Думаю, в современном мире для них нет места.
— Они и вправду лучше пели после этой операции? — Любой запел бы лучше; одно чувство развивается, чтобы компенсировать потерю другого, — тебе это известно. Почему всегда стараются найти слепца на место муэдзина? Не обязательно, чтобы это были глаза. Возьми, к примеру, голос кастрата. — Он от души зевнул, едва не засыпая на ходу, и позвал: — Бенедикта, я должен покинуть тебя, дорогая. Хотелось бы мне тоже отправиться с вами, но не могу.
Пассажиры, уезжавшие на экскурсию, пыхтя, поднимались на борт, ведомые двумя толстозадыми попами — кровяными колбасами в сутанах. Бенедикта задумчиво вернулась к нам и без всяких предисловий спросила:
— Иокас, ты увольнял мистера Сакрапанта? Застигнутый врасплох, Иокас улыбнулся:
— Конечно нет.
— Тогда почему он это сделал? — сказала она, озадаченно сморщив лоб.
— Почему покончил с собой? Но он оставил письмо, где перечислил причины, заставившие его это сделать, — в большинстве своём, ты бы сказала, банальные, даже ничтожные. Хотя, думаю, когда одно накладывается на другое, трудно все это вынести. Господи помилуй! Фирма тут совершенно ни при чем.
Вид у него был потрясённый. Она облегчённо вздохнула и села.
— Ну и?..
— Мы не с той стороны смотрим на это, — продолжил Иокас, хмурясь, словно сам пытаясь разрешить загадку самоубийства Сакрапанта. — А сколько доводов можно привести в пользу необходимости жить дальше? Список будет бесконечен. Никогда не бывает одной причины, но всегда — множество. Знаешь, это забавно, но он так и не смог привыкнуть жить спокойно — почти так же не мог дождаться, когда его жена выйдет на пенсию. — Иокас както странно, чуть ли не горько, рассмеялся и хлопнул себя по ляжке. — Ах! старина Сакрапант! — сказал он и покачал головой. — Никто нам его не заменит.
Я увидел маленькую падающую фигурку.
Настойчиво зазвенел колокол, и ктото замахал Иокасу с рубки у мостика. Иокас неохотно перешёл на катер и стоял, глядя на нас с непонятной смесью любви и печали.
— Будьте счастливы, — крикнул он через разделявшую нас полосу воды, как будто предчувствовал пока невидимый разлад в наших отношениях, и крохотное судёнышко, задрав нос, легко полетело к земле.
— Идём, — сказала Бенедикта, беря меня за руку, — спустимся ненадолго вниз.
Она хотела вернуться в каюту, прилечь и поболтать или почитать — а всего вероятней, заняться любовью, пока колокол не позовёт на обед. К тому времени, как стемнело, мы снова ползли через пролив, держа путь к самым дальним уголкам земли. Колумб Чарлок! Я не верил в возможность любви без анализа — хотя знал, что излишний анализ способен повредить любви, но в данном случае имела место всего лишь удовлетворенность, приятное чувство подчинённости другому, отчего смерть кажется такой далёкой. Слово произнесено — смерть!
Гдето там есть альбом с фотографиями этого королевского путешествия — фотографиями, сделанными не нами, а капитаном и членами команды, которые с таким послушным усердием присматривали за нами во всех приключениях, случавшихся в пути. Позже красиво переплетённый альбом с фотографиями, надлежащим образом расположенными и подписанными, с поздравлениями от пароходной компании, занял своё место на столике в холле. Итак, снимки: верхом на чёртовых слонах мы поднимаемся на святую гору на Цейлоне, на головах у нас причудливые прочные шлемы от солнца. Охота на тигров в Индии — бледнозелёная тоненькая Бенедикта торжествующе попирает маленькой ножкой голову мёртвого зверя: злобный оскал застыл молчаливой пародией на последнюю попытку защититься. Щёлк! Гонконг, Сидней, Таити — долгий ритуал влёк нас вперёд, не требуя от нас никаких усилий.
Но эти поверхностные свидетельства не показывают всего, всего не учитывают. Например, Иоланта без нашего ведома тоже присутствовала на корабле — или, скорей, её образ, публичный, зафиксированный на кинопленке. Среди фильмов, показанных нам, когда мы пересекали Индийский океан, один был снят в Египте, банальная мелодрама, в которой, к моему удивлению, эпизодическую роль сыграла Иоланта. Она возникла на экране без предупреждения — наезд камеры, и её лицо крупным планом, с густо подведёнными глазами, надвинулось на меня. От неожиданности я вскрикнул и схватил Бенедикту за руку.
— Господи милосердный!
— Ты знаешь её?
— Да ведь это Иоланта!
Это длилось недолго, буквально полминуты. Но этого хватило, чтобы увидеть совершенно нового человека в том, кого я когдато знал. В конце концов, ничтожнейший жест открывает суть характера — походка, движения рук, наклон головы. Здесь она должна была чтото нарезать, положить на блюдо, потом перейти посыпанную песком дорожку, поклониться и подать сидящим за столом. В этой очень ограниченной последовательности действий и движений — некоторые из которых были такими знакомыми, что я сразу узнал их, — я увидел коечто новое для себя.
— Обыкновенное, ничем не примечательное лицо, — сказала Бенедикта с неприязнью и презрением, которые относились и ко всему нелепому фильму с его шейхами и танцующими дивами.
— Да, действительно.
Конечно, она была права; но сколь эта Иоланта была не похожа на ту, настоящую, которую я знал, насколько меньше было в ней вульгарности, заурядности. Кадры фильма демонстрировали новый уровень зрелости: её движения стали обдуманными, изящными, плавными, избавившись от былой порывистости и неуверенности. Это я и попытался объяснить Бенедикте.
— Но, дорогой, это все отрепетировано, на то и существует metteurenscene, который показывает, что и как надо делать, а заодно, наверно, спит с ней.
Конечно, все это было так и все же… совершенно надуманно? Перемена казалась мне чрезвычайно существенной. Я был в замешательстве; оказавшись перед тайной этого превращения, я чувствовал себя непонятным образом уязвлённым — как если бы меня обманули. Может ли так быть, что по элементарной невнимательности я не заметил самого интересного в моей маленькой любовнице? Я был так поражён коротким ничтожным эпизодом, что на другой день, когда Бенедикта пошла прилечь после обеда, попросил ещё раз показать для меня фильм. Нет, изумление осталось. Грубоватость, умудрённость беспризорницы достигли некой точки, где обрели спокойную уверенность неприкрашенного человеческого опыта. Это придало особую выразительность новой манере держать голову, откровению её улыбки, которую я видел на её губах, но никогда, не замечал. Или тогда всего этого не было? Иоланта! О Боже! Я увидел тронутые ржой мраморные статуи, вновь встающие на фоне пронзительного неба Аттики. Пошарил, как говорится, в закромах памяти, пытаясь найти соответствия этому новому персонажу, — безрезультатно. Фигура на экране столь мало походила на оригинал, что я почувствовал, будто меня разыграли. В таком растерянноотрешённом настроении я пробыл до обеда, когда Бенедикта обратила на него внимание — у неё никогда ничего не оставалось незамеченным.
