— Как, разве тут никого нет, кроме слуг? — спросил я, и её пляшущие глаза мгновение смотрели на меня, прежде чем белокурая голова кивнула утвердительно.
— Я же говорила тебе. Лишь мы с тобой.
Лишь мы! Но мы только что прошли мимо невероятно длинного стола, накрытого для полночного ужина: подобное количество еды (прикинул я в смятении) явно было обречено перекочевать на столы слуг. Это было изумительно, это было жутко. Меня окатила волна нежности к бедному Бэйнсу — единственному здесь близкому лицу, — который в этот момент направлялся к нам с пачкой телеграмм — поздравления от Иокаса, Джулиана, Карадока, Ипполиты. Эти краткие послания из потерянного мира Афин и Стамбула причинили мне внезапную боль — прозвучав чуть ли не как грубая шутка. Бэйнс сказал:
— Они ждут в библиотеке, мадам.
Бенедикта царственно кивнула и пошла вперёд, показывая мне дорогу. Шум квинтета сконфуженно провожал нас. Кругом были цветы — груды букетов, составленных профессионалами своего дела: волны их тяжелого аромата качались среди теней, отбрасываемых свечами. И все же… все это, поймал я себя на мысли, похоже на кино. Бэйнс, вышагивавший впереди, распахнул очередную дверь.
Библиотека! Конечно, открыл я это позже, но все в этой огромной и красиво убранной комнате с балконами и лепниной, куполом потолка цвета морской волны, с её глобусами, атласами, астролябиями и географическими справочниками было сплошным мошенничеством: все книги в ней были бутафорскими! Хотя, разглядывая корешки, можно было представить себя в комнате, содержащей буквально всю культуру Европы. Но книги были весёлым розыгрышем — пустые клеенчатые коробки с позолотой. Декарт, Ницше, Лейбниц… Не были ли в таком случае все эти свечи и огонь в камине осторожным и, возможно, игривым намёком на похороны? Нет, не может такого быть. Большой стол, покрытый блестящей зеленой скатертью, с цветами, свечами и раскрытой книгой записей актов гражданского состояния служил всетаки алтарём. У стола рядом с окружным регистратором, выпятив плоский, как лопата, зад, стоял Шэдболт; по бокам стояли зачуханного вида клерки, готовые сыграть роли свидетелей, если понадобится. Мы поздоровались с притворным сердечием.
Бенедикта подала знак начинать, а я нашарил в кармане кольца.
К моему удивлению, тоскливая церемония гражданского бракосочетания глубоко тронула её. Все длилось не очень долго. По сигналу появился расчувствовавшийся Бэйнс с шампанским на подносе, и мы с облегчением выпили. Шэдболт произнёс задушевный тост, и Бенедикта медленно прошла по дому, касаясь своим бокалом бокалов слуг, которым тоже налили немного шипучего, чтобы было чем отвечать. Спустя час мы снова были в дороге, держа путь на Саутгемптон. Шёл дождь. Шёл дождь. Мне не терпелось увидеть синюю горлянку средиземноморского неба. Бенедикта уснула, её длинный нос скользил вниз по моему рукаву. Я нежно баюкал её. Вид у неё был ужасно лукавый. С губ время от времени слетало лёгкое похрапывание.
Когда заря левой рукой коснулась неба, мы подъехали к дальнему концу причала, озарённого дрожащим жёлтым светом фонарей, взобрались по длинному трапу на спящий корабль и отыскали свои каюты люкс для молодожёнов. Бенедикта не могла говорить от изнеможения, я тоже, слишком усталый, чтобы проследить за погрузкой багажа, слишком усталый, чтобы думать. Мы рухнули в свои койки и уснули, а проснулся я от волшебного ощущения плавно скользящего корабля — мягкого ровного гула мощных двигателей, уверенно влекущих нас к открытому морю. Иногда судно поднималось на волне, и шипели брызги, захлёстывающие палубу. Я принял душ и вышел на палубу — под хлесткий ветер и мелкий дождь. Земля осталась далеко позади, невидимая в утренней мгле, — серое пятно увенчанного тучами ничто. Началось наше кругосветное плавание. Англия растаяла в рассветном морском тумане. Как замечательна жизнь!
Однако пора возвращаться в каюту и дочитать труд о богомолах, одолженный мне Маршаном. «Другая теория основана на физиологических экспериментах Рабо и других; было обнаружено, что главные нервные центры ограничивают или подавляют рефлекторные сигналы.
Обезглавливание ослабляет этот контроль. Визуально это выражается в том, что рефлекторногенитальная активность обезглавленного самца богомола выражена более энергично и потому биологически более эффективна». Бенедикта вздохнула во сне и глубже зарылась в мягкие подушки. То же самое справедливо в отношении обезглавленной лягушки, и, кстати, любой палач скажет, что, когда перерубают спинной мозг, происходит мгновенная эякуляция. Я отложил книгу и закурил сигарету, убаюкиваемый ритмичным покачиванием корабля, плывущего по зеленому морю. Потом снова заснул, а когда проснулся, увидел подле себя завтрак, а в кресле напротив — Бенедикту, обнажённую и улыбающуюся. Наверно, потому, что мы плавно перемещались обратно в Полис — к первым познаниям друг друга, которые теперь казались далёким прошлым. Может, любовные баталии у неё както связывались со страной, в которой она находилась? Она села, поджав ноги «потурецки», в изножье моей постели, и в памяти всплыли те древние поцелуи и лёгкие варварские пытки — водой, воском, неистовые страстные поцелуи, проникнутые невыразимым благоговением, — яркая материя прошлого, которую необходимо взять с собой в будущее, сияющее надеждой. Итак, мы были наконец одни, я и любимое создание рядом. К тому же что может быть восхитительней жизни на корабле с её упорядоченностью, отсутствием необходимости проявлять личную инициативу? И её обособленностью, когда со всех сторон одно только море. Казалось, не успели мы оглянуться, как уже скользили мимо Гибралтара к более спокойному морю, убаюкиваемые летучими облаками и волнами такой синевы, которой не заслуживали. Она расцвела, проводя дни в бодром безделье, которое чудесно ложилось на отпускное настроение, прерывавшееся единственно редкими каблограммами от Джулиана по поводу мелких производственных вопросов; но и те постепенно перестали приходить.
Три месяца! Но они прошли, как замедленный сон; мы отдались чарам ленивой корабельной жизни, поддались гипнозу забвения. Впору говорить об острове Калипсо — я даже перестал делать заметки, забыл свои вычисления. Читал, как выздоравливающий. Я даже почувствовал облегчение, отрешившись от постоянных полубессознательных дискуссий с самим собой, которые всегда составляли, так сказать, leitmotipe моей ежедневной жизни — настолько мощный, что, могу откровенно признаться, не было до последнего времени ни единого мгновения, когда бы я не был полностью поглощен самоанализом. Незримый цензор в резиновых сапогах расхаживал у порога подсознания Чарлока — о, куда более сведущий, чем седобородый фрейдистский. Изначальный биологический цензор, скорее похожий на солдата, стоящего на часах у лондонского Тауэра.
Конечно, случались и антракты в этой медовомесячной спячке, когда мой альтер Чарлок грубо толкал меня, чтобы я очнулся. В МонтеКарло, например, я достаточно протрезвел, чтобы захотеть испытать удачу за игорным столом. Я собрал данные о номерах, чаще всего выпадавших в рулетке. Этим очень интересуются те неосмотрительные типы, которые желают, изучив их, изобрести свою систему и сорвать банк. Я был не намного лучше них и подумал: небольшой анализ, и дело в шляпе — когдато я забавлялся теорией вероятности, — ах, жалкий изобретатель! Но когда я открылся Бенедикте, она очень решительно сказала:
— Нет, дорогой. Разве ты забыл, что почти всеми акциями казино владеет фирма? Полагаешь, они позволят мне проиграть в свой медовый месяц? Мы выиграем, Феликс, — но какой в этом смысл!
И в самом деле. Я бросил свои списки за борт и смотрел, как они спланировали на бледную воду.
Фирма была вездесуща, хотя её присутствие проявлялось в странной тактичной форме; я не имею в виду просто то, что капитан и команда судна знали, кто мы такие, и получили указание относиться к нам с особым вниманием. Все было несколько сложней. В каждом порту, куда мы заходили, нас скромно встречал представитель фирмы и возил по местным достопримечательностям, словно вторых членов королевской семьи. Это было особенно приятно в странах, языка и обычаев которых мы не знали, к примеру в Камбодже, Индии. Тем не менее подобная ненавязчивая опека в конце концов начала тяготить. Очень часто хотелось осмотреть чтото, оставаясь анонимным постояльцем флорентийского отеля, но очередной губернатор приглашал нас к обеду. Ох уж эти огромные мрачные губернаторские дома с креслами, обитыми ситцем и охающими под тобой, с мамонтоподобными бильярдными столами, отвратительными картинами и несъедобной едой. Я вздыхал — мы оба вздыхали, — но, делать нечего, приходилось принимать приглашения. Конечно, чаще это случалось к востоку от Суэцкого канала: Средиземноморье не было нам чужим, не требовался нам гид в Афинах или Иокасленде торчащих дыбом минаретов. Но в Афинах было непривычно тихо — казалось, все покинули город, кто уехал за границу, кто на острова. Я ничего не мог узнать о Баньюбуле или Кёпгене, как ни старался. Было у меня мимолётное желание пройтись по Плаке и, может, заглянуть в номер седьмой, но я отказался от этого, убедив себя, что времени мало. Но в Стамбуле мы не удивились, завидя маленький белый катер, летящий навстречу кораблю, и Иокаса за штурвалом — это было задолго до того, как рассеялся туман, открывая древний город, миражом дрожащий среди бастионов, заросших тюльпанами. Я увидел здоровенную, уверенную ладонь Иокаса, скользящую по канату трапа, как щупальце глубоководного кальмара; следом и он сам предстал перед нами со своим застенчивым прыгающим взглядом. Он с искренней нежностью обнял нас, прижимая к груди. С собой он принёс коекакие подарки: газеты, черноморскую икру, турецкие сигареты, редкостные украшения для Б. Мы провели день, сплетничая под белым тентом и глядя, как город выплывает из морских глубин. Ланч нам накрыли на палубе, и Иокас не раз поднимал бокал шампанского и произносил знакомые друидские тосты, благословляя наш союз. Бенедикта выглядела восхитительно в своей новой смуглой коже, волосы под соломенной шляпой стали как золотистый натуральный шёлк.
