Одно было ясно: он разговаривал с ней, разговаривал много, а значит, жил. Может, этого и достаточно, и не нужно тут никаких человеческих аналогий?
Тем не менее, чтобы она не привыкла к нему одному слишком сильно, он выдумывал для нее новых друзей и подруг, с которыми она тоже «знакомилась» по телефону. Они читали ей сказки и стихи, рассказывали анекдоты и новости, жаловались на болезни и разные глупости мира, советовали хорошие книги и музыку. А иногда спрашивали и ее совета по какому-нибудь вопросу. Все это был Голос.
Позже он стал подыскивать для нее и настоящих друзей — людей, которые интересовались тем же, чем и она, или просто подходили ей в компанию, и жили неподалеку. Удивительно, как много таких людей оказалось вокруг! Она, возможно, сталкивалась с ними в супермаркете, по утрам входила вместе с ними в метро, но никогда не заговорила бы с ними, если бы не Голос. В то время, как она спала или училась, он знакомился с ними сам, занимаясь своими обычными телефонными играми. А потом как бы невзначай давал им ее телефон.
Девушка больше не была одинокой и скованной. С помощью Голоса она стала образованной и общительной, и теперь ее собственные успехи помогали ей. Новые знакомства не ограничивались разговорами по телефону, и вскоре неплохая компания образовалась вокруг нее и расширялась уже не благодаря Голосу, а благодаря ей самой и ее друзьям.
Но лучшим ее другом оставался, конечно, Голос. Только вот встретиться с ним ей никак не удавалось. Он выбивался из сил, чтобы снова и снова придумывать, почему им нельзя увидеться — и придумывать так, чтобы ее не обидеть.
А c другой стороны, он не хотел оттолкнуть ее своей нереальностью. И он добился, чтобы она представляла его совершенно отчетливо. Для этого ему пришлось придумывать свою личность с точностью до мельчайших подробностей — начиная с болезней, которыми он болел в детстве, и преподавателей, которых он не любил в институте, и кончая родинкой на правом локте, сломанным на боксе носом, и любимым блюдом: им оказался майонез, который он добавлял во все остальные блюда.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ:
УЛИЦА МЕБИУСА
в полночь
на безлюдной Дворцовой
саксофонист
такой маленький
у подножья колонны
спиной
к мокрым улицам
лицом к своему двойнику
в полированном камне
в асфальте
отражения фонарей
перевернутый город с собакой
и уже непонятно
который
из двух инструментов
эхо
(Виктор Степной, «Голоса тишины»)
Клетка 20. ЛЮБОЛЬ
Мне снилась Мэриан.
Я лежал на берегу моря, на пустынном песчаном пляже. Была ночь, море слабо светилось, отражения звезд шевелились на волнах. Мэриан сидела рядом, закутавшись в индейское лоскутное одеяло. Она только что вышла из воды, с темных змеистых прядей капало. Я видел лишь контур ее головы, а ниже складки одеяла скручивались в такой бесформенный кокон, что казалось — мокрая голова на фоне звездного неба существует сама по себе. Вдруг мне привиделось, что разноцветные треугольные лоскутки на одеяле — это детские кубики, вернее, пирамидки, из которых сложен игрушечный город-замок, а из-за города выглядывает спрятавшийся ребенок. Я пригляделся к пирамидкам и обнаружил, что на их гранях, обращенных ко мне, действительно нарисован город — словно одну большую фотографию разрезали на треугольники и наклеили их на грани тетраэдров. В тот же миг кукольный город стал непостижимым образом превращаться в настоящий: большие пирамидки делились на пирамидки поменьше, а те делились снова… Я понял, что они вот-вот уменьшатся до множества висящих в воздухе точек, каждая из которых будет неразличима глазом, зато все вместе будут складываться в очень четкое, очень реалистичное трехмерное изображение. После этой мысли пирамидки перестали делиться — получился почти настоящий город, и все-таки еще можно было различить, что он состоит из фрагментов, нарисованных на гранях очень маленьких тетраэдров. Но ведь у каждой треугольной пирамидки четыре грани, а ко мне они все обращены только одной! Интересно, если взглянуть сбоку — сложится ли другая трехмерная картина? Я чуть повел головой, пытаясь заглянуть за угол еще не сложившейся реальности. Однако тысячи микроскопических пирамидок согласно повернулись вслед за мной, словно не хотели показывать мне другие свои стороны, кроме тех, на которых нарисован город. Вот незадача! Я задумался было, что же делать, но тут шум моря все вернул обратно: передо мной опять был пестрый кокон лоскутного одеяла, а над ним — темный силуэт мокрой головы Мэриан. Я протянул руку, намереваясь залезть под одеяло. Мэриан отклонилась и высунула из кокона маленький кулачок с «фигой».
— Ты же спишь, негодяй! — сказала она.
— Это точно, — ответил я, не открывая глаз. — Но я тебя вижу.
— Ну и видь сколько хочешь. А лежи смирно.
Она придвинулась и опустила мокрые кудри мне на лицо. Медленно повела головой в сторону… кончики волос пробежали по моим щекам, по векам. И обратно. Казалось, она рисует у меня на лице мягкими кисточками. Каждое движение ее мокрых волос вызывало в сознании тихую, прохладную вспышку света, раздвигающую пурпурный сумрак…
По ушам хлестнул удар штормовой волны, рев продолжался и продолжался, пока я привычным движением не прихлопнул будильник.
По улице одна за другой проезжали машины. Каждая плескала в окно светом фар, и вместе с этим светом тени деревьев проползали справа налево по стеклу, по потолку и исчезали, но вскоре опять появлялись справа со следующей парой фар — словно огромный невидимый дворник подметал фасад дома огромной метлой.
В промежутках между машинами наступала тишина, слышались редкие удары капель по жестяному подоконнику. Зубная боль зимы, очередная оттепель точила сосульки. В комнате было жарко, теплостекло опять не успело отреагировать на резкую перемену погоды и отключить обогрев квартиры. Я почувствовал, что снова начинаю засыпать, и резко поднялся с кровати. В противоположном углу комнаты раздался шелест, в темноте мелькнуло что-то белое… «Крыло» — автоматически подумал я, вздрогнув. Блин, что за бред!
Я сделал несколько шагов в темноту. На полу белел знакомый прямоугольник рисовой бумаги с огромным тараканом, нарисованным черной тушью. Ну вот, а некоторые не верят, что тараканы умеют летать! Я поднял рисунок Франческо — раньше его подарок висел над столом — и заметил, что по полу раскидано еще несколько прямоугольников поменьше, и на один я уже наступил.
Когда я включил свет, оказалось, что все, приклеенное скотчем к стенам, за эту ночь отклеились — наверное, из-за потепления. Я не спеша обошел комнату, собирая и рассматривая новым взглядом эти листы — давно знакомые, но в то же время как будто забытые из-за их вечного присутствия в поле зрения.
Пара самодельных бумажных открыток с цветами. Репродукция «Большой Волны» Хокусая. Рукописное стихотворение неизвестного автора, с которым я поменялся на последнем Фестивале Анонимов. Я прочел первые две строчки — «небо не больше того, что поместилось в окне…» — и они показались мне гораздо более дурацкими, чем казались раньше. За листком со стихами шли два скользких на ошупь коврика — интерактивная карта мира и универсальный календарь-энциклопедия из серии настенных скринбуков, не имевших особого успеха на рынке, за исключением «туалетного бума», который продолжался лишь год, но зацепил и меня. Мой календарь тоже вначале висел на двери туалета, потом надоел и был перевешен за шкаф, рядом с которым и валялся сейчас. Дальше снова шла бумага — старая фотография Риты на фоне «Золотой горы» в петергофском Парке. И еще одна открытка, с чайками Флориды.
Я сложил свой урожай на стол, окинул взглядом оголившиеся стены и пошел в ванную. Включил холодную воду, плеснул в лицо, ощутив под пальцами многодневную щетину — неожиданно, словно коснулся не своего лица. Пожалуй, стоит побриться. Я выжал пенку на помазок, поднял лицо к зеркалу и посмотрел своему отражению в глаза.
Венчик помазка, коснувшийся в этот момент щеки, отвалился от ручки и грохнулся в раковину, рассыпался волосками по всей ее белой нише, как сбитый одуванчик.
На миг меня охватил страх — а что, если после трюка с Хрустальным Пауком все, чего я касаюсь, будет разваливаться? Сразу вспомнился известный специалист по конному ебизнесу Норвежский Лесной: существовала верная примета, что любая компания, куда он устроился работать, вскоре обязательно накроется большой волосатой мышью. Причем после каждого такого развала собственные волосы известного кризис-менеджера становились еще более мягкими и шелковистыми — пока в одной конторе не догадались насильно побрить Норвежского сразу после трудоустройства.
