– Верно, – согласилась Мила.
– На черта мне нужна ее техника! – неожиданно взорвался Лепехов. – Я вас спрашиваю, зачем мне эта говенная техника, если за ней совершенно отсутствует душа! Лара, милая, ты что, нездорова сегодня?
– Здорова, – едва слышно проговорила Лариса, мечтая провалиться сквозь деревянные подмостки. Лепехов прав, абсолютно прав. Глупо было надеяться, что он не заметит ее состояния, польстившись на безукоризненное звучание вокала. Опера – это не только вокал, это еще и театр.
– А по-моему, больна, – отрезал Мишка и сокрушенно взялся за голову. – Ну как же так! На предпоследней репетиции! Что с тобой случилось? Ведь ты играла гениально, пела точно жила! Я нарадоваться не мог, не верил в собственную удачу, хвалил себя за то, как угадал с ролью. И что ты творишь? – Он обвел больными, круглыми глазами притихшую труппу, приблизился к сцене. – Я умоляю тебя, завтра так не поступай! Как угодно, но верни то, что было. Иначе у меня будет инфаркт. Или инсульт. Или и то и другое одновременно. Виновата в этом будешь ты. Поняла?
Лариса кивнула. Слова Лепехова не казались ей фарсом или оскорблением. Нет, она знала, что так и будет. Мишка вкладывал в «Оперу-Модерн» всего себя без остатка, и не дать на сцене ожидаемого им результата означало попросту загубить его. Во всяком случае, заболеть от огорчения Лепехов действительно мог. С ним такое иногда случалось.
– Все свободны, – устало объявил Лепехов. – Попрошу завтра собраться заранее, не забывайте, что это главная и последняя генеральная репетиция. На нее приглашено много людей, так что считайте, что это почти премьера, – едва договорив, он повернулся спиной к сцене, на которой стояли певцы, что выражало крайнюю степень режиссерского недовольства.
– Ну уж это положим, – тихо пробормотала за Ларисиной спиной Мила, имея, вероятно, в виду, что премьера все же отличается от репетиции, пусть даже и генеральной.
Лариса молча, ни на кого не глядя, побрела за кулисы. Ей хотелось дождаться, пока основная масса труппы разойдется, и только потом спуститься в зал. Она боялась, что придется с кем-то обсуждать адресованные ей лепеховские замечания, давать какие-то объяснения по поводу своего самочувствия и настроения. Делать все это она была не в силах.
Лариса остановилась в узком коридорчике, ведшем к лестнице вниз, в подсобное помещение под сценой. Здесь был полумрак, едва уловимо пахло пылью и папье-маше – рядом находилась комната для хранения реквизита.
Так опозориться! Довести до гнева Лепехова, тишайшего Лепехова, всегда тактичного и деликатного по отношению к ней! Но что она, Лариса, могла поделать, если даже приблизиться к Глебу для нее стало сущей мукой после вчерашнего?
Наверное, нужно было прислушаться к внутреннему голосу, советовавшему ей не ездить на репетицию. Как, черт возьми, можно петь партию с человеком, которого подозреваешь в совершении преступления и шантаже? О какой душе в исполнении может идти речь?
Чьи-то руки мягко обхватили Ларису за талию.
– Ты что удрала? – Это был Глеб. Неизвестно, как ему удалось подкрасться сзади так по-кошачьи неслышно. Он заглянул ей в лицо, улыбнулся ободряюще. – Расстроилась? Брось! По-моему, ты пела отлично, разве что несколько холодновато. Но это с каждым бывает. А Лепехов просто зажрался, вот и придирается. Поработал бы он с нашими примами в Нижнем, они бы ему показали душевное исполнение! Каждая весом в центнер, как пройдется по сцене, аж пол дрожит.
– Перестань, – Лариса аккуратно освободилась из его объятий. – Мишка абсолютно прав. Поезжай домой. Я устала.
– Я приеду вечером?
– Не стоит.
– Но почему? – искренне огорчился Глеб. – Я ведь соскучился! Почему мы стали все время ругаться?
– С чего ты взял, что мы ругаемся?
– Ну, здравствуйте, – он попытался снова обнять ее, и она отступила на шаг. – Ага, не ругаемся! А это как называется? Я все-таки приеду сегодня. Обязательно. И даже не вечером, а… прямо сейчас. Поехали вместе.
– Нет.
– Да что случилось? Все дуешься за вчерашний разговор, за сигареты эти несчастные? Сама говорила: не будь занудой!
– Я говорила о другом, – Лариса решительно отступила от Глеба еще на несколько шагов.
Ладно тебе пятиться! – Он досадливо махнул рукой. – Я же ничего не делаю, стою на месте, как телеграфный столб! Хорошо, не хочешь сегодня, давай увидимся завтра. Согласна?
– Не знаю.
– Значит, согласна, – подытожил Глеб. – Мой тебе совет – выспись как следует и ни одной минуты не думай о том, что сказал Лепехов. Ты в этой опере лучше всех. Пока! – Он повернулся, стремительно прошагал по коридору и скрылся за кулисами.
Лариса стояла не шевелясь, не зная, верить ли своим глазам. Что это, дьявольская игра или искреннее, естественное поведение? Как ей раскусить его, как избавиться от его власти?
«Ты в этой опере лучше всех!» – эти слова все звучали в ушах у Ларисы и были для нее самой прекрасной, самой лучшей на свете музыкой. Можно отбросить слова «в опере», и тогда останется «ты – лучше всех». Именно это слышала только что она в голосе Глеба. В нем были нежность и страсть – то, что не могло оставить ее равнодушной, то, что окрыляло, заставляя забыть про все страхи.
Она поколебалась еще мгновение и бегом бросилась по коридору. Быстрей, пока он еще в зале, пока не ушел! Пусть будет рядом, пусть никогда больше не уезжает, не оставляет ее одну!
Глеба в зале не было. Мила, сидя на стуле и раскрыв пудреницу, не спеша подкрашивала губы. Она перевела взгляд на появившуюся из-за кулис запыхавшуюся Ларису, затем выразительно посмотрела на дверь зала, но ничего не сказала.
– Подвезти тебя? – спросила Лариса, подходя к ней.
– Подвези, – охотно согласилась Мила. – Устала как собака, и ноги гудят. Ты не спешишь? – Она пристально взглянула на Ларису, пряча зеркальце в сумку.
– Нет.
Да он недавно только ушел, – не выдержала Мила. – Ты могла бы его догнать. Опять поцапались?
– Я не хочу его догонять, – сухо проговорила Лариса. – И вообще, кто тебе сказал, что я его разыскивала?
– А то по тебе не видно! – насмешливо протянула Мила и встала. – Вылетела из-за кулис на четвертой скорости, того и гляди, взлетишь!
– Просто я хотела кое-что сказать Лепехову, пока он не ушел, – соврала Лариса.
– Так Лепехов вон он, – ехидно заметила Мила и указала в дальний угол зала, где действительно, скрючившись и став почти незаметным, сидел Лепехов и слушал в наушниках на плеере запись репетиции.
– Прости, не разглядела! – невозмутимо пожала плечами Лариса, направляясь к двери.
– С каких это пор ты стала плохо видеть? – шагая следом, проворчала Мила. – И кстати, ты что, больше не хочешь ему кое-что сказать?
