– Будь по-твоему! – Иван Васильевич порывисто вскочил на ноги. – Пошли, доктор Елисей.
Как всегда, ветер взвихрялся по кремлевским переходам, когда по ним стремительно шел царь, но теперь вихрь этот имел серебристый шлейф – следом, шаг в шаг, не отставая, спешил Бомелий.
У двери дремала сенная девушка, которая при виде царя чуть не скатилась с лавки.
– Спит? – сумрачно спросил Иван Васильевич, и коленопреклоненная девка кивнула, звучно стукнувшись головой об пол.
Царь слегка посунул ее ногой, как толстую кошку, развалившуюся на пути, и приотворил дверь:
– Ну, гляди.
Бомелий, чуть нахмурясь, вглядывался поверх его руки, не дававшей двери открыться шире, пытаясь рассмотреть на широкой постели в глубине опочивальни бледное пятно царицына лица.
– Нагляделся? – ревниво обернулся к нему Иван Васильевич, и Бомелий задумчиво кивнул.
Опять серебристый вихрь пролетел по переходам и сеням, направляясь обратно, в приемную комнату. Опять царь сидел на своем малом троне, а Бомелий стоял перед ним, но на сей раз в покое никого больше не было, даже и верного Висковатого.
– Что скажешь?
– Слишком мало видел я, ваше царское величество, чтобы решить нечто определенное, – задумчиво проговорил Бомелий. – Однако все же увидел достаточно, чтобы сказать: мои силы и знания тут бессильны.
Иван Васильевич качнулся назад, как будто его ударили в лоб:
– Что-о? Но ведь ты лекарь?!
– Если бы речь шла об одной только болезни, я бы попробовал побольше узнать о ней. Однако… У вас, у русских, есть замечательное высказывание: «Словом убить можно». Боюсь, что царица ранена именно словом. Злым словом!
– Порчу навели, что ли? – недоверчиво пробормотал Иван Васильевич. – Очаровали? Обаяли?!
– Думаю, да, – кивнул Бомелий так резко, что его серебряный колпак покачнулся, и веселые блики заиграли на стенах палаты, в окошечко которой как раз упал солнечный луч.
– Ну так отчитай ее! – возбужденно воскликнул царь. – Отведи порчу! Разгони злые чары!
Бомелий молчал. Лицо его было необыкновенно бледно.
– Что же ты молчишь? – с ненавистью глядя на него, спросил царь. – Говори! Не то… Слышал небось про Линзея?
– Что бы я сейчас ни сказал, ваше царское величество, это может стать причиной моей смерти, – негромко промолвил лекарь. – Если солгу вам, что берусь исцелить царицу, то через несколько месяцев ложь эта выйдет наружу и вы решите покарать меня за нее. Если скажу вам правду, что царица неисцелима…
Иван Васильевич схватился за горло и некоторое время сидел так, устремив на Бомелия неподвижный взгляд. Серые глаза царя сейчас казались черными от боли.
– Что тогда? – наконец спросил он сдавленным голосом. – Убью тебя незамедлительно, верно?
– Нет, – с силой возразил Бомелий. – Нет! Звезды гласили, что суждено мне погибнуть от руки вашего царского величества, но это произойдет еще не сейчас. Впереди долгие годы, когда моя судьба будет неразрывно связана с вашей, великий государь.
Несколько мгновений Иван Васильевич недоверчиво смотрел на него, потом хмыкнул:
– То есть я тебя рано или поздно прикончу, так, что ли? И, зная это, за каким чертом ты все же приперся в Москву?
– От судьбы не уйти, – равнодушно ответил Бомелий. – Не стоит и пытаться!
– А если звезды врут? – вкрадчиво спросил Иван Васильевич. – Если я тебя сейчас ка-ак… посохом по лбу… Тогда что?
Бомелий не шелохнулся.
– Звезды никогда не лгут, – сказал он уверенно, и эта его уверенность заставила царя снова побледнеть:
– Значит, помрет жена?
Бомелий потупил глаза, в которых сквозило сочувствие слишком откровенное, чтобы не оскорбить властелина.
– Ладно, – прохрипел царь, тяжело опуская голову на руку. – Иди с Богом.
– Если я понадоблюсь вашему царскому величеству, – чуть слышно проговорил Бомелий, – вам стоит лишь послать за мной. Я обучен не только лекарскому искусству – знаю многие языки, в том числе и некоторые басурманские, могу послужить толмачом…
Иван Васильевич уже не слушал, все сильнее и сильнее вжимая лицо в прикрывавшую его ладонь.
«ВОЗДУХИ НЕ ДОШИТЫ…»
В июле 1560 года снова загорелась Москва. Вспыхнуло, как водится, на многонаселенном Арбате, и скоро тучи дыма с «галками» – пылающими головнями – понеслись к Кремлю.
Воспоминания о прошлом пожаре, едва не уничтожившем столицу Русского государства, были еще слишком свежи, и страх, охвативший людей, представлял им происходящее гораздо ужаснее, чем на самом деле. Из Кремля бежали кто куда, забыв о домашнем скарбе, чая спасти только жизни. Во дворце содеялся такой переполох, что царь с трудом смог сыскать десяток человек для того, чтобы отправить больную Анастасию Романовну, детей и брата с его княгиней подальше от пожара – в Коломенское. Гнали вскачь, потому что ветер беспрестанно менял свое направление, метался туда и сюда, чудилось, во все стороны одновременно. Не раз и не два выпадали такие мгновения, когда чаяли уйти от струй дыма и огня, а оказывались в самом пекле, и насилу удавалось вырваться!
Царицу вывезли из Москвы без памяти, думали уже, что неживую, однако в чистом, свежем воздухе великокняжеского села она все-таки пришла в себя и даже слабо улыбнулась, услышав звон колокола, приветствующего ее появление. Эту звонницу, как и саму церковь, построили в честь рождения царевича Ивана, который стал теперь крепким пятилетним ребенком и с удовольствием принимал почести от слуг и народа, сидя в седле перед отцом. Федор, пока слишком маленький и слабый, полулежал на повозке рядом с больной матерью, дичась назойливых взглядов и криков, и тихонько скулил, дергая за край белого царицына убруса, на котором еще остались следы московской гари.
Дворец в Коломенском был слажен довольно бестолково, потому что здание к зданию пристраивалось по мере надобности. Солидно, красиво смотрелись только передние хоромы государевы, над которыми возвышались три яруса теремов с открытыми гульбищами,[24] по всем сторонам. Кровли были украшены гребнями и прапорцами[25] а кровля столовой была устроена красивым четырехугольным кубом и украшена глобусом с изображением орла промеж льва и единорога. Крытые сени соединяли царские хоромы с трехкомнатными хоромами царицы, также с обширными теремами наверху. Стряпущая изба отстояла довольно далеко от жилых палат, и кушанье к столу всегда волей-неволей приносили остывшее. Впрочем, по причине жары есть горячее никому и не хотелось, а царица почти не ела вообще.
Она была очень слаба, но все-таки в ее истончившемся лице иногда появлялись живые краски, и тогда Иван Васильевич начинал сам себя хвалить – за то, что решился-таки проделать этот тяжелый и опасный путь, и бранить – за то, что не решился сделать этого раньше. Анастасии, казалось, становилось лучше в Коломенском с каждой минутой, и у государя впервые за много дней отлегло от сердца. Теперь ему казалось диким, что он так безоговорочно поверил этому приблудному иноземцу, этому нечестивому лекаришке, как его… Бомелиусу, кажись? – который заморочил ему голову складными речами и ослепил сверканием своих одежд. Чертов сын лекарь лишил царя надежды, а теперь надежда снова ожила в его сердце, и он почувствовал, что к жизни вернулась не царица, а он сам.
