За окном, в холодной ночи, шастал ветер, бил в стекла сухой снежной крупой, надувался и тяжело дышал где-то под углом. У ворот, раскачиваясь, скрипел шест, на котором был прибит скворечник. Большая белая кошка, потершись о печку, подошла к кровати и вспрыгнула на постель, поласкалась к хозяйке, свернулась калачиком у ее груди, спрятав морду под мохнатой лапой. «Погодье ворожит, — подумала Глебовна и тут же вернулась к своим мыслям: — Ох, затянут они тебя, Алешенька, в этот колхоз. Непременно затянут. И я во всем виновата. Прости ты меня, старую дуру. А может, он и сам рвется домой?.. Вот вернулся же Дмитрий Кулигин… Дом, говорит, новый выстроят. Может, и на самом деле жизнь выравняется? Как, бывало, до войны жили. Хорошо жили!.. Да каторга, что ли, наш колхоз! Пусть приедет и посмотрит. Веревками его никто не привязывает. Где хочешь, там живи… Ой, ничего-то я не знаю…»
Уснула Глебовна и проснулась утром с одними и теми же беспокойными мыслями об Алексее, с сознанием своей виновности. Но утром, кроме озабоченности, где-то на донышке ее сердца проклюнулась смутная радость: приедет Алешка, окаянный народец. Мила сторонка, где пупок резан.
Месяца через полтора Максим Сергеевич Трошин получил от Мостового письмо.
«Здравствуйте, многоуважаемый Максим Сергеевич! Вы не знаете, как сильно обрадовало меня Ваше письмо. И еще скажу Вам, что я бы птицей улетел домой, но не могу. По договору срок у меня долгий, и близок теперь локоток, да не укусишь. Если бы я знал, что все так переменится, я бы совсем не уезжал из Дядлова. Перетерпел бы уж как-нибудь. Я часто, Максим Сергеевич, вспоминаю, как мы с Вами работали. Неужели уж это никогда не повторится? Хоть бы одним глазком поглядеть на родные дядловские места. Интересно мне знать, чем вы займете поля на Запашинской дороге?
Передайте от меня всем по привету.
До свидания, Максим Сергеевич.
Алексей Мостовой».
III
Много в Кулиме утекло воды с тех пор, как Сергей оставил Клавку. Ни одного письмеца он не послал ей, чувствуя свою вину перед нею, избегал и встреч. Почти за три года он видел ее только один раз, когда приезжал на похороны отца, но, убитому горем, ему в ту пору было не до Клавки. Потом же снова не вспоминать Клавку не мог. Не мог забыть ее ласк, ее слез, ее смех, ее чудесных глаз. Думал о ней часто, приберегая про себя надежду, что не все порвано между ними, и непременно они должны увидеться, и все объяснится само собой.
И вот совсем недавно случилось то, что должно было случиться рано или поздно. Лина пришла в институт в новом модном платье. Девчонки, как это водится, завистливо и восхищенно глядели на подругу, а она косила глазом в сторону Сергея; видит ли он ее. Сергей видел ее, вместе со всеми понимал, что она красива, а хорошее платье делает ее еще счастливей и еще красивей, но думал не о ней. Настойчиво думал о Клавке. Какая же она стала? Ей бы вот такое-то платье, она бы обязательно подошла и сказала: «Погляди, какая я. Славная ведь, правда?» И засмеялась бы, прикрывая в своих продолговатых глазах что-то неповторимо милое, свое, загадочное…
Потом уловив минуту уединения, Лина недовольно сказала Сергею:
— Не смей глядеть на меня так. Глядишь куда-то сквозь меня. Лучше уж совсем отвернись.
Будто уличенный в чем-то очень дурном, Сергей смутился и осерчал.
— А может, я и в самом деле гляжу сквозь тебя.
— Может, я не права, Сережа. Конечно, не права. Поцелуй меня и не сердись. Поцелуй вот здесь.
Целовать Лину по ее прихоти всегда не нравилось Сергею. Лина указала на синюю жилку под ухом:
— Поцелуй, и я скажу тебе что-то. Ну!
Сергей легонько коснулся губами теплой и мягкой кожи на ее скуле, а подумал о том, что Лина, наверное, улыбается сейчас своей деланной улыбкой, и только от одной этой мысли у него возникло чувство, близкое к раздражению.
— Я жду тебя завтра на свои именины. Александр Петрович Соловейков о чем-то серьезном хочет говорить с тобой. Я побежала. У меня дел, дел… Гляди же. Подарков никаких. Папа против этих мещанских правил. Так что без подарков. Пожелай мне удачи…
Она действительно убежала, праздничная, счастливая, а Сергей все стоял и думал, надо ли ему завтра идти к Лине на семейные торжества.
Однако к вечеру другого дня, все так же колеблясь и раздумывая, стал собираться в гости. Надел свою единственную белую рубашку, выходные, доставшиеся от отца брюки и долго, почти без видимых результатов, свалявшейся щеткой замазывал старую серость ботинок.
Возле чистильщика обуви, на углу у оперного театра, купил новые шнурки к ботинкам, сел на припорошенную снегом скамейку, сменил прежние рваные, в узлах: от новых даже ботинки сделались поновее.
У оперного театра, как всегда вечерами, было светло и людно. К панели, рядом с легковыми машинами, блещущими стеклом и лаком, робко жались потрепанные сельскими дорогами скромные работяги «газики», с прополосканными всеми дождями тентами, самодельными кузовами, битыми стеклами и мятыми боками. Окинув беглым взглядом входивших в театр, Сергей уловил в их одежде, осанке, неторопливых движениях что-то знакомое, грустное и родное, остановился, пораженный этим. Все женщины были одеты одинаково в теплые шали, пимы и пальто с наглухо застегнутыми воротниками. На мужчинах — тоже пимы и даже полушубки. И в лицах было что-то одинаковое — обветренное, прожженное морозом, робкое и тоже грустное. Сергею даже почудилось, что от этих людей исходил сладкий, ядреный запах полевого простора, прибитой морозом полыни, сена, больших снегов.
Он подошел ближе к толпившимся у дверей и вдруг увидел устремленные на себя немигающие глаза в памятном прищуре. Да, это были глаза Клавы Дорогиной.
Он подхватил ее под руку и, говоря радостно-бессмысленное, вошел с нею в вестибюль театра.
— Клава. Встретились-то как… Клавка…
— Встретились вот, — сказала она, до слез залившись румянцем. — На слет животноводов приехала. Мне бы от своих не отстать.
— А ты будто и не рада…
— Я свое отрадовалась, — с удивившим его спокойствием проговорила она, следя своими спокойными и прищуренными глазами за теми, кто шел впереди.
— Я вспоминаю тебя, Клава. Слышишь, вспоминаю.
— А я забыла. Не до того… Пойду я. Без наших меня не пустят.
— Клава, да пусть они идут. Останься. Поговорим…
— О чем говорить-то нам, Сережа?
Теперь Клава поглядела на него, чуть задержала свои внимательные глаза на его лице и вроде хотела остановиться, но поток людей увлекал ее, и она, не оглянувшись, все так же спокойно держа голову, мимо контролеров прошла в фойе театра.
Сергей задумчиво шел по вечернему городу и, чем ближе подходил к дому Соловейковых, тем острее понимал, что делает это против своей воли. Он непрестанно видел перед собой чуточку прикрытые глаза, и в потаенной глубине их ему светилось что-то родное, милое, прощающее. Никогда еще, казалось Сергею, эти глаза не были для него так дороги и так близки. «Да не может быть, что мы стали чужими, — подумал он. — Не может быть. Моя она. Я видел это в ее глазах. Клавка, Клавка, милая…»
Уж только совсем подойдя к дому Соловейковых, Сергей вернулся к действительности, вспомнил, куда он идет, и на душе у него стало совсем неловко. «Сколько же можно жить этим обманом?» Он в нерешительности постоял у крыльца, боясь, как бы не вышла ему навстречу Лина, потом вдруг сорвался с места и крупно, не оглядываясь, зашагал назад.
Чтобы где-то убить время и не объяснять своего быстрого возвращения ребятам, Сергей зашел в тот же плохонький ресторан «Савой» и заказал две бутылки пива.
В большом мрачном зале с колоннами было шумно, чадно и дымно. Все тут были заняты своими разговорами, и Сергей долго сидел один на один со своими мыслями.
Рано утром, надеясь встретиться и поговорить с Клавой, Сергей пошел в гостиницу, но ему сказали, что окладинская делегация с ночным поездом уехала домой. Это было совсем неожиданно, и он почувствовал себя так же одиноко и неуютно, как чувствовал в далекие первые дни городской жизни. Ему почему-то казалось, что Клавка по-прежнему любит его и простит ему все. Как же теперь будешь жить без нее, не выяснив до конца своих отношений с нею? Как надо вести себя с Линой?
Да, в жизни Сергея нарушилось то равновесие, при котором все шло своим чередом и все было ясно. До сих пор, не сознавая того сам, Сергей жил отцовским словом: по воле отца учился, по воле отца бросил Клавку, глазами отца глядел на Лину. Нет, отцовская кройка больше не устраивала Сергея. «К черту, к черту, к черту, — ругался он и тут же твердил: — Надо ее увидеть, надо ее увидеть, и все решится само собой».
В тот же день Сергей взял билет и уехал в Окладин, вспомнив попутно, что уже давно не отвечал матери на ее слезные письма, в которых она просила сына побывать дома.
