— Вот такочки. Вот такесеньки, — с блаженной, сладенькой улыбкой на губах припевал Голомидов, раскладывая на столе закуску. — Лука Дмитриевич, пусть хлопцы отведут коней до места. Может, мы засидимся. Пусть отведут.
— Я уведу, — вызвался сам Пудов Петр. — Мне в Дядлово же, а идти пешком не хотелось. Но только чур, Лука Дмитриевич, вы отпустите меня поработать к нему. — Пудов-младший повел глазом на Голомидова.
— Иди, иди. Не держу. — Лузанов махнул рукой. — Только и у него долго не наработаешь. Ты же не привык в обе руки работать.
— Была нужда ломить вам задарма. А у него деньги. Потюкал топориком — денежки получи. Так вы говорили, Григорий Яковлевич?
— Твоя правда, хлопчик. Потюкал топориком — получи грошами.
— Да куда они тебе, Петруха, деньги-то? — усмехнулся Лука Дмитриевич и присел к столу, ладонью пригладил волосы назад — они по-прежнему остались жестко ежиться над лбом.
— Подкоплю деньжат, Лука Дмитриевич, и подамся, как ваш Серега, в город. Что мы, хуже других, что ли.
Лука Дмитриевич вдруг вспомнил сына, и ему захотелось рассказать о его успехах в учебе, похвалиться им, а попутно дать понять Голомидову и братанам, что Пудовы и Лузановы — не одного поля ягодка.
— Всякая шушера теперь в город лезет, — весело всхохотнул Лузанов. — А почему лезет? Да потому, что там рублевики длинней наших. Хоть и Сергея взять, — это сын мой, в институте учится он, — не без гордости пояснил Лузанов Голомидову. — Попервости встретишься с ним — у него только и разговоров о деревне. К вам-де, батя, в колхоз приеду работать. Что ж, думаю, давай. Люди мы от земли, кому же на ней работать, как не нам. Милости, говорю, просим. А нынче дали ему за хорошую учебу и активность хорошую стипендию, что-то без малого полтыщи рублей в месяц, и забыл мой Сергей о деревне, будто и не живал в ней отродясь. Раза три я побывал у него за зиму — и хоть бы словечко о колхозе он обронил. Стало быть, в городе ему слаще жить, чем в Дядлове. Хм.
— С большим понятием ваш сынок, Лука Дмитриевич, с большим, — выравнивая в граненых стаканах налитую водку, заключил Голомидов. — Они, такие, как ваш сынок или Петр Пудов вот, правильно прицеливают жизнь. Очень даже правильно. При солнышке, Лука Дмитриевич, всегда тепло. А пятак, он ведь крепенько походит на солнышко. Крепенько.
У председателя сжались и тяжело набрякли кулаки. Внутри у него что-то ослепительно вспыхнуло, жаром ударило в голову и застелило глаза. Огромным усилием воли он остановил себя, чтобы не опрокинуть все то, что для него расставили и разложили на столе пухлые, с детскими ямочками на суставах, руки Голомидова. Все пережитое им за последнее время разом обернулось против него, и не было сил защитить себя от прошлого. Мертвым гнетом давило на сердце и то, что из колхоза уехал Мостовой, и то, что его, председателя, сторонятся люди, и то, что он, помимо своего желания, продает колхозный лес, и то, что болтливый Голомидов затянул его в дом известных дядловских лодырей Пудовых, и, наконец, то, что в пустом разговоришке, не подозревая того сам, приравнял своего сына к бестолковому Петьке Пудову, которому, конечно, любой пятак кажется солнцем.
Лука Дмитриевич почти выхватил из рук Голомидова стакан, долил его из бутылки до краев и опрокинул единым духом.
— Вот это почерк. Я такой почерк уважаю. За ваше драгоценное, Лука Дмитриевич. — И Голомидов выпил свой стакан, закашлялся, прикрывая рот ладонью. — Первая колом. Кха.
Потом все шло в пьяной кутерьме.
Лука Дмитриевич быстро и тяжело захмелел, стучал кулаком по столу, скрипел зубами и ругался, обидно искажая фамилию Голомидова. Уснул он прямо за столом, продолжая рычать на кого-то и во сне.
Утром Голомидов заботливо и ласково обхаживал Луку Дмитриевича, о вчерашнем словечка не обронил, и Лузанов, виновато пряча глаза, принял из его рук три стопки водки. Снова опьянел, вдруг ни с того ни с сего кричал что-то о котелочках, и Пудов-младший весело смеялся.
Потом братаны Пудовы и председатель шли по Дядлову и лихо пели. На груди Пудова-младшего в переборах захлебывалась звонкоголосая хромка. Пудов-старший, дико скашивая рот набок, старался перекричать гармошку, и над селом повисла песня, страшная, до боли щемящая сердце, чем-то напоминавшая набат.
Возле конторы Пудовых и Лузанова остановил Карп Павлович Тяпочкин, бледный, испуганный, без шапки.
— Лука Дмитриевич… Что это вы делаете…
— С дороги, крыса! — рявкнул Пудов Павел.
— Лука Дмитриевич, — не отступался Тяпочкин. — Лука Дмитриевич, в район, вас вызывают.
Хмель тотчас же начал покидать Лузанова. Он неприятно почувствовал, как у него задрожали колени. Такая же неуемная дрожь прошлась по всему телу и подкатила к сердцу.
— В район тебя вызывали, — говорил Тяпочкин и с каким-то состраданием, как на больного, глядел на председателя.
— Зачем они меня? А? Знают, что пьян?
— Как не знать.
— Я пойду домой… Соберусь. Вызывали, говоришь?
Вдруг опавшее лицо у Луки Дмитриевича совсем побледнело, щеки начали нервно двигаться. Во рту у него появилось много слюны, он жадно и громко сглатывал ее, но она все текла и текла, быстро наполняя рот.
— Я скоро, Тяпочкин. Скоро. Хм.
— Сказать Малинину, чтоб запряг?
Лузанов не ответил. Он уже ничего не слышал. Мозг его работал только на одну мысль: «Вызывают. Вызывают. Вызывают».
Домна Никитична встретила его на крыльце. Завязанная платком до самых глаз — у нее болели зубы, — она робко, боясь заплакать и вызвать гнев мужа, сказала:
— Как же ты?
У Луки Дмитриевича опять запрыгали щеки и язык опять связала густая слюна. Он обнял Домну за плечи и тепло сказал ей в самое ухо:
— Ты, мать, извини. Извини давай. И еще… Уйди куда-нибудь. Не шуми. Я отдохну часок. Ищут меня. Не шуми, мать. Хм. Хм.
Домна Никитична, растроганная нечаянной лаской мужа, вмиг забыла всю злость и дала волю слезам, приговаривая:
— Я уйду, Лука. Поспи давай. Уйду к Марии.
Войдя в избу, Лука Дмитриевич начал суетливо раздеваться и разуваться. Намокшие сапоги никак не снимались. Пятка, зацепленная за носок, то и дело срывалась.
Потом босой прошел в горницу и плотно закрыл за собою дверь. Постоял возле нее, не отпуская ручки. Глаза его, дико расширенные, настороженно и недоверчиво обежали горницу.
«Вызывают. Верхорубов. Верхорубов. Этот все припомнит. Все припомнит». Кто-то жарко дышал ему в глаза, и он раза два провел ладонью по лицу. В другой раз Лука Дмитриевич убей не вспомнил бы, куда сунул еще в прошлом году принесенный моток электрического шнура. А тут без ошибки выволок его из-под сундуков, накинул на отдушник печи, а концы обмотал вокруг шеи и опустился на колени. Голову у него больно дернуло, и чьи-то острые пальцы впились в шею под ушами. Он еще сознавал, что можно встать на ноги и боли не будет, но боль эта была приятна ему, и с этим последним чувством он покинул мир.
Часть вторая
I
В дядловском клубе всегда было холодно, потому что старые, ветхие стены совсем не держали тепла. В окна и двери продувало, и стужей тянуло из-под щелястого пола. Иван Иванович Верхорубов вел собрание в пальто и теплом шарфе, однако мерз, то и дело прятал руки в карманы, сморкался в большой платок, поглядывал на часы. В зале много курили — тяжело пахло махорочным дымом, чадом керосиновых ламп, сивухой, шубами и потом.
— Мы все — как один, — будто преодолевая лень и неохоту, говорил Верхорубов, — должны осудить поступок бывшего председателя Лузанова и на его место избрать нового. Мы, товарищи колхозники, рекомендуем вам ввести в состав правления и избрать своим председателем Федора Филипповича Охваткина. Рекомендую его вам и предоставляю ему слово.
Из-за стола поднялся маленький круглый мужичок, в полупальто и хромовых сапогах. Лицо широкое, без подбородка, плосконосое, с добродушным, мягким ртом. Охваткин подошел к краю сцены и хотел начать говорить, но в темноте на задних рядах высекся чей-то голос:
— Колотовкина просим в председатели!
— Трошина! — трубно прогудело оттуда же, очевидно, кричавший приложил ко рту ладони.
— Встать, кто нарушает порядок, — пристукнул по столу косо собранным кулаком Верхорубов и повел суровым взглядом. Тишина. — Прошу, Федор Филиппович, расскажите народу о себе. Только коротко.
— Слушаюсь, Иван Иванович. Я, дорогие товаритши, — скороговоркой начал Охваткин, искажая шипящие звуки, — уже двадцать лет работаю в разных должностях. Последнее время, многие из вас, я думаю себе, знают, работал директором Окладинского межрайонного ипподрома. Работал с конскоголовьем многих…
— Ближе к делу, Федор Филиппович, — попросил Верхорубов оратора.
— Правильно, правильно. Я иду к вам по тшистой охоте. По желанию. У меня все.
