Джиллиана почти успокоилась, когда в помещение протиснулся встревоженный отец Ансельм, ведь с ним здесь должно ощущаться присутствие самого Господа.
Священник обратился к ней дрожащим, неуверенным голосом, какого она от него никогда раньше не слышала.
– Я готов внимать твоему рассказу, дитя мое.
Она глубоко вздохнула и, дав себе слово говорить только правду, какой бы та ни была, начала:
– Я, наверное, полное разочарование для моего мужа, отец. Я обманула все его надежды, все ожидания. Не сумела стать послушной его желаниям, как то следует хорошей жене...
Она не стала честно и прямо перечислять его желания, но ведь Бог знает, от него ничто не укроется, а отец Ансельм, если очень захочет, может узнать от Бога.
Священник прочитал ей целую проповедь о долге жены, о том, что она обязана во всем подчиняться мужу, – все тем же сдавленным, испуганным голосом, словно каждую минуту ожидал, что она начнет бросаться на него так же, как стучала в дверь. Он вспоминал слова святых апостолов о женщинах у подножия креста, и наконец задал вопрос, которого она не хотела бы слышать и тем более отвечать на него:
– Искренне ли ты раскаиваешься, дитя, в своем непослушании и будешь ли воздерживаться от него в будущем?
Если она ответит «нет», он вряд ли наложит на нее епитимью, но, конечно, не дарует прощения, даже расскажет обо всем Карлейлю, который разозлится еще больше. Если такое возможно. И получится, своим честным ответом она лишь вызовет излишний гнев – вот и вся цена правдивости. Но ей не хотелось его лишний раз гневить. Кроме того, она серьезно относилась к церковному прощению и отпущению грехов и потому ответила «да». Добавив себе под нос:
– Я попробую.
Точно такое же обещание она недавно уже давала Карлейлю, когда тот еще не требовал от нее сделки со своей душой, а только с плотью. На мгновение она задумалась: а что мог бы обещать ей Бог, согласись она на требование насчет души?
– Скажи, что сожалеешь перед Господом о содеянном, – услышала она священника и бессознательно повторила его слова.
Поскольку она призналась в грехе, то наказание было все-таки наложено – молитвы, молитвы и еще раз молитвы, и отец Ансельм ушел с чувством облегчения, предупредив ее, чтобы не осмелилась грешить вновь.
Она осталась в полутьме, отрезанная от остального мира, одна со своими невеселыми мыслями...
Ей совершенно некуда деваться, думала она, кроме как вернуться в замок Карлейля, а если захочет куда-то уехать, то либо он поедет вслед за ней, либо вообще запрет в какую-нибудь темницу. Если же на его месте будет другой, кого она изберет, то он наверняка сделает ее жизнь во много раз тяжелее, чем сейчас...
Ощущение безысходности заставило ее схватиться за волосы, где она нащупала множество застрявших после падения на землю пожухлых листьев, сучков, стеблей травы, от которых она начала яростно избавляться, не забывая твердить назначенные отцом Ансельмом молитвы и беспрерывно отвлекаясь все на те же мысли о будущем.
Итак, ей суждено оставаться в Гленкирке, и, коли супруг пожелает вновь обладать ею, она будет вынуждена подчиниться, тем более что это совпадает и с ее желаниями. А коли он не пожелает... что ж, придется терпеть.
Но главное – она не должна ни на мгновение забывать о своей святой цели: отмщении за отца. Для чего необходимо узнать: кто... Кто виновник его страшной гибели? И, узнав, отомстить. Смерть за смерть... Но как узнать и от кого?.. А потом хоть трава не расти: ей безразлично, что будет с ней после...
Однако где-то внутри ее голос явственно говорил: нет, не безразлично. Ох, как не безразлично! Впрочем, она усердно старалась не слушать его...
Кажется, волосы она очистила от листьев и травы и начала теперь заплетать в косички, продолжая перебивать молитвы посторонними мыслями, а посторонние мысли молитвами. Прошло немало времени, прежде чем она поднялась со скамьи и прошла в помещение церкви.
Отца Ансельма там не было, но брат Уолдеф по-прежнему находился неподалеку от алтаря. Он молча протянул ей четки и кивнул в сторону алтаря. Она повиновалась: взяла их и, подойдя к возвышению, опустилась на колени и принялась за новые молитвы по четкам, пытаясь сосредоточиться и не думать ни о чем постороннем. Вскоре она опять стала повторять священные слова механически, в то время как мысли витали совершенно в ином пространстве: она думала о печальных одиноких днях и ночах, ожидающих ее впереди, о том, какими счастливыми вспоминались годы, когда был жив отец и они жили вместе.
Наказание молитвами затянулось далеко за полдень. В конце концов брат Уолдеф встал, за ним поднялась с колен Джиллиана.
– Пойдем, – сказал он, протягивая ей руку.
В молчании вышли они из церкви и направились по крутому подъему к замку.
– Отчего у вас все так ужасно складывается, дорогое дитя? – спросил он после долгого молчания. – Ведь Джон Карлейль хороший человек, и он любит тебя.
– Нет, – отвечала она тихим, чуть дрожащим голосом. – Он любит ту, которую вообразил себе, когда только надумал взять меня в жены. Ее он продолжает любить.
– Но разве ты не можешь стать ею, Джиллиана? Хотя бы приблизиться к ней?
– Нет, брат Уолдеф. Но в любом случае постараюсь сделать что смогу. – Ее голос зазвучал еще тише, монах с трудом улавливал слова. – Я молю Господа, чтобы дни мои длились как можно меньше, потому что не выдержу, если они будут тянуться так, как сейчас...
– Как ты можешь такое говорить, дитя? – воскликнул он. Что ты надумала? Я не могу допустить, чтобы ты ушла из жизни! Твой отец не одобрил бы твоих мыслей!
– Все умирают, – сказала она бесстрастным тоном.
– Ты так молода. У тебя вся жизнь впереди. Теперь его голос дрожал от страха за нее.
– Лишь одно, – проговорила она, – одно держит меня на этом свете.
Сейчас она опять вспомнила слова отца.
«Помни, – говорил он, – твой противник так же мало жаждет собственной смерти, как и ты своей. Отсюда правило: если ты боишься умереть меньше, чем он, у тебя больше вероятия выжить, понимаешь? Смерть не такое страшное событие: мы все умрем когда-нибудь. Главное в жизни – победить, и пренебрежение к смерти делает победу более достижимой...»
Уже тогда, в детстве, отец научил ценить то, что ценил он, и презирать то, что он презирал. Можно, пожалуй, сказать, она построила свою жизнь на его убеждении, и сейчас страшилась мысли, что может изменить ему и виновником ее измены будет тогда не кто иной, как Джон Карлейль.
Брат Уолдеф, крайне огорченный услышанными из уст такого юного существа словами, просто не знал, что сказать, чтобы прозвучало убедительно и веско.
– Неужели ничего нет в жизни, что радовало бы тебя, дитя? – растерянно спросил он и еще более беспомощно добавил: – Сестра Мария и я так желаем тебе счастья и молимся о тебе денно и нощно.
