Джулиано».
Я не ответила на его письмо, не могла ответить. Что толку было писать о моей боли, разочаровании и даже гневе на него за то, что он тут же не позвал меня к себе? И вообще, какое отношение имела политика к нашей любви?
Конец лета прошел ужасно. Дни стояли душные. По реке Арно плыли стаи мертвых рыб, сверкая серебристой чешуей на солнце, запах гнили пропитал весь город. Это запах смерти, заявляли верующие, смерти, марширующей на юг через Альпы. Несмотря на молчание проповедника, все больше и больше горожан, даже представителей знати, проникались его учением и отказывались от красивых нарядов. По улицам ходили люди, одетые только в черное или темно-серое, синее или коричневое, и нигде нельзя было встретить других красок — ни ярких оттенков голубого, зеленого и красного, ни жизнерадостного оранжевого, ни насыщенного алого.
«Ступайте в ковчег… Cito! Cito!»
Страх охватил все общество. Растерявшись без Савонаролы, который рассказывал, что думает Господь, люди испуганно перешептывались о знаках и знамениях: о том, что над Ареццо в небе проплыли облака в виде всадников, занесших над головами мечи; о монахине в Санта-Мария Новелла, которую во время мессы посетило видение — огненно-красный бык бодал церковные стены; об ужасной буре, случившейся в Пулье, когда черноту разрывали ослепительные молнии, осветившие не одно, а сразу три солнца, зависшие в небе.
Мой отец, видимо, забыл и о предложении Джулиано, и о том, что пора меня сосватать за кого-нибудь из «плакс». Он был удручен и расстроен больше обычного. По словам Дзалуммы, Медичи отказались покупать у него шерсть, разорвав деловые отношения, установившиеся во времена Козимо де Медичи и моего прадеда. Торговля шла плохо: «плаксы» познатнее все еще покупали шерстяные ткани, но отец больше не мог продать ткань ярких расцветок, да и неяркие ткани оказалось сбывать гораздо труднее, ведь люди неохотно тратили деньги на обновление гардероба в такое неспокойное время.
Но отца беспокоило что-то другое, о чем я никак не могла догадаться, как ни старалась. Ранним утром он отправлялся на мессу в Санто-Спирито, откуда сразу ехал к себе в лавку и дома появлялся только вечером. Я не сомневалась, что дневную службу он посещает в Дуомо или Сан-Марко, где, скорее всего, встречается со своим другом Пико. Однако он ни разу об этом не заговорил, а возвращаясь домой поздно, ужинал с мессером Джованни, уже не требуя от меня, чтобы я исполняла за столом роль хозяйки.
В августе король Карл собрал свои войска и пересек Альпы; Кир-завоеватель начал свой безжалостный поход на Тоскану. «Что намерен делать Пьеро де Медичи, чтобы помочь нам?» — хотели знать люди. Отец неодобрительно хмыкал. «Он занят лишь развлечениями и женщинами. Подобно Нерону, музицирует, когда Рим охвачен пожаром».
В сентябре возросла массовая истерия: городок восточного побережья, Рапалло, к югу от Турина и Милана, пострадал от наемников, которые пришли вместе с французами. Эти солдаты, не шли ни в какое сравнение с нашими итальянскими кондотьерами, которые хоть и грабили, и вытаптывали поля, но никого не убивали. Нет, этих наемников набрали из свирепых швейцарцев, которым мало было награбленного: они жаждали крови. И кровь лилась рекой, они расправлялись со всеми подряд, не оставляя ни одной живой души. Протыкали копьями младенцев, сосущих материнскую грудь, сдирали заживо кожу с женщин на сносях. Отрубали головы, руки и ноги. Рапалло превратился в мрачное кладбище с горами гниющих на солнце непогребенных тел.
А мы все во Флоренции с ума сходили от ужаса. Даже отец, прежде так стремившийся встретить конец света, был напуган. Народ искал утешения, но не у Пьеро де Медичи и не у флорентийских приоров, а у одного-единственного человека, который теперь держал в ладони сердце города, — у настоятеля Сан-Марко, Савонаролы. Столь громок был людской ропот, что фра Джироламо нарушил возложенный на самого себя обет молчания и согласился прочитать проповедь в День святого Матфея в огромном Дуомо.
Зная, сколь велики будут толпы, мы подъехали к Соборной площади на рассвете, когда солнце едва появилось над горизонтом, не успев рассеять мглу. Небо затянуло красноватыми облаками, обещавшими пролиться дождем.
Церковные ступени, сад, сама площадь были наводнены столь огромным количеством народа, что наш возница даже не смог въехать на площадь. Дзалумма, отец и я были вынуждены выйти из кареты и пробираться к собору пешком.
Здесь уже никто не думал о христианском милосердии. Отец, отличавшийся физической силой, решительно, даже грубо расталкивал всех в толпе, давая возможность нам с Дзалуммой идти за ним следом.
До церкви мы добирались чуть ли не целый час. Но как только отца узнали, с нами стали обращаться почтительно: остаток пути мы проделали с монахами-доминиканцами, проводившими нас до самой кафедры. Несмотря на огромное число собравшихся, скамьи из церкви не вынесли и держали для нас свободные места.
Там нас и поджидал граф Джованни Пико. Его вид меня потряс. Последние несколько месяцев он являлся в наш дом почти каждый вечер, но я ни разу не спускалась вниз, чтобы хотя бы взглянуть на него. Теперь я увидела, как он сильно постарел и исхудал. Тяжело опираясь на трость, он попытался подняться при нашем появлении, но из-за сильной дрожи в руках и ногах не смог этого сделать и оставил все попытки. Отец опустился на скамью рядом с ним, и они тотчас начали что-то тихо обсуждать. Глядя на них, я заметила за их спинами знакомую фигуру — это был Микеланджело, одетый во все черное, что безошибочно указывало на его теперешнюю принадлежность к «плаксам». Заметив меня, он опустил голову, словно смутился.
Не могу сказать, как долго мы ждали начала мессы; знаю только, что прошло много времени, пока я молилась за Джулиано. За его жизнь я боялась гораздо больше, чем за собственную.
Наконец запели гимн. Запахло ладаном. Прихожане, хор и даже священник — все, казалось, оцепенели. Мы совершили обычный ритуал равнодушно, машинально бормотали ответы, не слыша их, не вдумываясь в их смысл. Присутствующие были сосредоточены на одном — на появлении пророка.
Даже я, грешница, скептик, поклонница Медичи и языческого искусства, не смогла сопротивляться охватившему всех мучительному ожиданию. Когда проповедник наконец поднялся по ступеням на кафедру, я, как и Пико, и мой отец, как Дзалумма и каждый прихожанин в соборе, включая священника, перестала дышать. Молчание в ту минуту было поразительным — ведь больше тысячи душ теснилось в соборе, а еще несколько тысяч стояли на ступенях и на площади снаружи, но единственным звуком в ту секунду, когда Савонарола оглядывал собравшихся, был далекий раскат грома.
После нескольких месяцев затворничества и поста фра Джироламо выглядел мертвенно-бледным, его скулы пугающе выступали на лице. В этот день его широко распахнутые глаза не светились уверенностью и праведностью — в них читалась только взволнованность и печаль; его выпиравшая нижняя губа дрожала, словно он с трудом сдерживал слезы. Плечи его поникли, он в отчаянии вцепился в края аналоя, будто был не в силах удерживать огромный груз.
То, что он собирался произнести, было для него непосильным бременем. Он запустил костлявые пальцы в нечесаную черную шевелюру, крепко дернул себя за волосы и застонал.
Наступила долгая пронзительная тишина. В прошлый раз проповедник рассказал нам историю Ноя и призвал войти в Божий ковчег, чтобы скрыться от надвигающегося потопа. Что теперь он скажет?
Наконец он открыл рот и душераздирающе завизжал:
— Ессе ego adducam aquas super terram! Смотрите, я низвергаю водные потоки на землю![14]
Под церковными сводами разнеслось эхо криков. Сидевшие вокруг нас мужчины и женщины начали терять сознание, соскальзывая на пол. Дзалумма потянулась к моей руке и крепко ее сжала, нарочно причинив мне боль, чтобы я пришла в себя. Она хотела сказать: «Не поддавайся этому безумию».
А справа отец и Пико начали рыдать: отец — беззвучно, Пико — громко всхлипывая. Они были не одиноки, вскоре весь собор наполнился воем с жалобными взываниями к Всевышнему.
Даже пророк больше не смог сдерживаться. Он закрыл безобразное лицо руками и разрыдался, горестно вздрагивая всем телом.
Прошло несколько минут, прежде чем фра Джироламо и его прихожане смогли взять себя в руки. Что Савонарола говорил затем, я не помню. Знаю только, что впервые ко мне пришло сознание того, что прежняя Флоренция, какой я ее помнила, может исчезнуть, а вместе с ней и Джулиано.
XXXVIII
Той ночью, когда я, в конце концов, сумела заснуть, мне приснилось, будто я стою в базилике Сан-Марко, возле алтаря, где похоронен Козимо. Вокруг меня толпятся люди, им до безумия хочется послушать пророка, они прижимаются ко мне разгоряченными, потными телами — все сильнее и сильнее — так, что я уже не могу дышать.
Среди всей этой сутолоки я вдруг начинаю сознавать, что огромная туша, привалившаяся ко мне слева, — не кто иной, как фра Доменико. Я пытаюсь отстраниться с отвращением и ненавистью, но безликие тела еще сильнее принимаются толкаться, и я уже не могу шевельнуть ни рукой ни ногой.
