— Ну таких, как я, наверное, немало, — сказал я.
— Но вам я верю. Глупо, правда? Существуют лишь деловые, сугубо профессиональные отношения. Вы, однако, кажетесь мне человеком, который не продаст эти бумаги, не использует их как орудие шантажа, не попытается обменять на карьерные льготы. Короче, вы человек, извините, порядочный.
— Благодарю, — сухо сказал я.
По словам Рабикова, из-за очередной реорганизации секретных служб работа, как он выразился, «крысятника», парализована. Появились зазоры, в которые можно выскочить. Тем не менее он дважды очень строго предупредил, чтобы я ни в коем случае не пытался его разыскивать. Хаос хаосом, а профессиональная деятельность продолжается. Я принес вам секретные документы, такого у нас не прощают.
— Значит, этим вопросом сейчас занимается ФСК, — сказал я.
— Почему вы так решили? — мгновенно спросил Рабиков.
Я рассказал об обысках, которые были у меня и у Герчика. Рабиков на секунду запнулся, опустил веки, подумал, а потом заявил, что причин для серьезной тревоги, по его мнению, нет, это просто подозрения, рутинная проверка всех вариантов, не целенаправленная разработка, а прощупывание слабых мест. Они тоже считают, что я могу обратиться именно к вам. Это, впрочем, не означает, что я действительно к вам обратился. В общем, ерунда, волноваться пока не стоит. Главное, что у Нее сейчас, по-видимому, период ремиссии: контакты затруднены, оперативная информация не проходит. Вероятно, Она вообще не воспринимает сейчас никакой информации (Рабиков так и произносил «Она» с большой буквы). Не надо дергаться, не надо поспешных решений. Ваше дело не тактическая возня с исполнителями, а серьезная стратегическая разработка верхних ярусов власти. Удар должен быть нанесен прежде, чем Она опомнится.
— Ее надо похоронить, — сказал Рабиков.
И вдруг скрипнула скамейка, на которой мы расположились. И орава воробьев, прыгавших по песочнице, брызнула во все стороны.
День на мгновение точно померк.
— А доказательства? — тоном преподавателя математики спросил я. Тогда Рабиков поднял голову и впервые за нашу встречу изобразил нечто вроде улыбки — плоские бесцветные губы растянулись вдоль частокола зубов.
— Доказательства будут, — странным глухим голосом пообещал он.
И внезапно обернулся туда, где далеко отсюда возвышалась на краю Красной площади уступчатая кроваво-темная пирамида и где в полной тишине, стерильности и вечном покое набирало силы Нечто, о чем мы осмеливались говорить только обиняками.
Казалось, Оно к нам прислушивается. Черные, как из копирки, зрачки Рабикова сузились, и, несмотря на солнце, на удручающую жару, я почувствовал, что, как холодный червяк, шевельнулось у меня в груди тельце озноба и что теперь этот озноб будет лизать мое сердце долгие годы.
Я невольно передернул плечами. Он наставлял меня, как соблюдать меры предосторожности, говорил о паролях, свидетельствующих, что собеседник по телефону находится не под контролем, обещал принести кинопленку и некие магнитофонные записи; вероятно, ободряя меня, сказал, что ни при каких условиях нас не засветит, живым я не дамся, можете быть спокойны, Александр Михайлович, вообще все будет в порядке, я это чувствую — и ушел.
Больше я его никогда не видел. Он не позвонил мне и не назначил новую встречу, не принес, как обещал, дополнительных материалов. Он просто исчез. Уже позже, когда кошмар того года закончился, когда комья земли на кладбище прогрохотали по доскам и когда память об осенних событиях начала необратимо выветриваться, вопреки всем запретам я попытался навести о нем какие-то справки. Но тут даже всесильный Гриша Рогожин не смог мне помочь. О Рабикове никто ничего не знал. Его как будто не существовало. Был ли он офицером Госбезопасности, в помутнении разума презревшим служебный долг, или, может быть, сотрудником ГРУ, организации, по слухам, более могущественной, чем прежний КГБ? Может быть, он провалился, пытаясь достать упоминавшиеся материалы, и тогда последние свои дни провел в камере какой-нибудь сверхсекретной тюрьмы, странный неприятный человек, умерший еще до того как он появился передо мной. А быть может, вовсе не провалился, а сменил имя, внешность, исчез в норах, невидимых миру. Я о нем никогда больше не слышал. Он как будто явился из небытия, неся в себе некую миссию, подтолкнул ряд событий, привел в движение невидимый механизм и вернулся обратно в небытие, поскольку миссия завершилась.
Однако монстр, которого он разбудил, поднял голову, вздернул скарлатиновые пленочки век, огляделся, принюхался и, просунув свою восковую личину из темноты, с равнодушием Молоха начал пожирать нас одного за другим.
2
Простая канцелярская папка, серая, довольно потрепанная, с размахрившимися на концах тесемками. «Дело N…» было вытеснено в левом ее углу, расположенные там же буквы «ПЖВЛ» выкрошились от времени и были едва видны, синий грифель оставил в картоне царапины, остались следы сальных пальцев, стертые, восстановленные и опять стертые многозначные шифры и ржавый овал от исчезнувшей скрепки. Чувствовалось, что папкой этой пользовались много и интенсивно.
Не лучше сохранилось и содержимое. Газетные вырезки семидесятилетней давности, фотографии, где желтизна времени забивала изображение, ветхие, распадающиеся на сгибах протоколы допросов. Чернила побурели, а машинопись представляла собой третьи или четвертые экземпляры: угольная пыль копирки выветрилась так же, как грифель карандаша, вместо слов на просвет виднелись неразборчивые каракули. Читать это все было трудно. Однако если разобраться в груде плохо систематизированных документов, если вчитаться в еле сохранившиеся удары машинки, прописи карандаша и чернил, если прислушаться к голосам, невнятно звучащим из прошлого, то они соединялись в картину, потрясающую своим инфернальным изображением. Суть ее сводилась к следующему.
В 1924 г. после смерти В. И. Ленина его тело, как известно, было подвергнуто ряду особых, высокоспециализированных операций, проще говоря, бальзамированию. Затем выставлено для всеобщего обозрения в деревянном сооружении, уже тогда называемом «Мавзолеем». («Мавзолей» слово греческое и происходит от имени царя Мавсола, некогда соорудившего себе величественную гробницу в Галикарнасе). Позже Мавзолей был расширен, а дерево заменено гранитом, лабрадором и мрамором. Этому предшествовала тайная, но от того не менее острая дискуссия в тогдашнем руководстве страны. Не известно, кто первым подал идею о превращении тела Ленина в мумию, но вожди революции, несмотря на декларируемый материализм, были мистиками и отнеслись к этой идее с необыкновенным энтузиазмом. Когда состояние вождя мирового пролетариата было признано безнадежным, после ряда бурных переговоров, консультаций с медиками и некоторых закулисных интриг последовало решение ЦИКа.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
