Чем расстроен..? Виденья одолели, привиденья. Вчера зашел, на рю дэ Ляфайэт, в лавчонку – «Русские бижу». В этих лавочках – замечали? – со-лью пахнет..? – слезами: натекло совсюду. Купил, вот, полюбуйтесь… изумруд – дуплет. А, все теперь фальшиво. Т а м, в пу-до-вом царстве, тоже не без того бывало, да… умели и отмыться, каяться. Для чего купил? Да вот, привычка… как Нерон, сквозь изумруд разглядываю мир прекрасный. Не могу вот не скандировать, привык… и взирать сквозь изумруд! Играл Нерона в «Камо грядеши» – сжился, не могу. В Екатеринославле проходу не давали, как играл. Изво-щики, газетчики, мальчишки… – выйдешь из «Европей
ской», вся улица кричит: «а, господин Нерон!» Очень понравилось, как я хрипел, с удушьем: у Момзена прочел – от ожиренья страдал Нерон удушьем. Перевоплощался, так и несло Нероном!
А когда-то на этом вот мизинце горел зеленым солнцем изумруд. На здешние прикинуть – тысяч двести. Не верите? Теперь и я не верю, а… бы-ло. Сам у Фаберже справлялся: пятнадцать тысяч чистоганом, золотых. В Москве: на Светлый День, подарок. Не верите? И я не верю. Сказка.
«Ах, сердце просится, и в даль уносится…» но – кррак, конец. Помните, чернь бывало, распевала:
Пер-сте-нек… зо-о…ло-о-той,Та-ли-сман. ты вечно будешь дорогой!
И нет его. О, сладкие мечты, признанья, шелест платья, вздохи, поцелуй, измена!.. В страшные мгновенья, когда уход казался избавленьем от юдоли, от черрной доли… я всматривался в этот изумруд и… – «и верится, и плачется, и так легко, легко!» Где он? Увы, про-жрал. И с ним – всю красоту, что жизнь мне подарила… – первую любовь, улыбки, слезы, грезы… и Маргариту. Ну, она звалась… «Ее сестра звалась Татьяна»? Нет, не Татьяна, и не Джульетта, и не Офелия…, а проще, даже очень проще. Но… номина сунт одиоза. Мол-ча-ние.
Что там – улыбки, слезы, розы! Все повторялось и может повториться. Нет, в том изумруде, в камне-солнце, я потерял неповтори-мое… Здесь – многого не встретить. Женщины? Не только женщины. Да вот, видали ро-зовые яйца, в кабаках, в бистрах? У пьяного прилавка, на мокрой жести, в вазах, розовые яйца? Пьют ординэр, и – на закуску. Забыли – для чего. У нас… Да, пьяница у кабака облупливал, но по-мнил. Пяткой помнил, коли душа пропита. Можно докопаться в пя-тке! Нет, не прикрашиваю, – знаю. А тут…
Помните? Весна, российская весна, разливы, вербы, текут снега.
«Гонимы вешними лучами,С окрестных гор уже снега»..
И так далее, мутными ручьями… и – в луга! И колокола…
«Тот звон смиряющий всем в душу просится..»
«Во все окошки ласточки кричат – «Христос Воскресе!» Пасха. Гиацинты на столах, розы на куличах, пунцовое и голубое… и глаза! Гла-за какие! И васильки, и незабудки, и синь лугов, и синь небес! Сирень – глаза, сирень – дыханье, движенья – гибкая сирень… и речи плавной колыханье, и в смехе праздничная лень… А-а-а!.. И звон с зари и до зари. И…
«Песнь в душе моей трепещет,И разливается, и плещет…»
Чье, не помните? И я не помню. «И я, как малое дитя, смеюсь и плачу… не шутя». Не помните? И я не помню. Все забыто, убито, вбито, перебито. Мол-ча-ние!
Когда его про-жрал, тот изумруд, тот камень-солнце… – все прожрал. Но, погодите, милый… надо знать. Винцо неважное. Ах, пил в Тифлисе… ка-хэ-тинку! Ка-хэ, ка-хэ… э-эх-хе-хе! Как прожрал? Сперва спросите: друг, расскажи, какая из богинь Олимпа тебе вручила талисман. Сперва поэ-зия, потом уж проза. Высокопарно? Привычка, душу подымаю на ходули, чтобы не ползала по грязи. Да знаю… мне, бывало, Зажимайлов Мишка, наш режиссер в Ростове-на-Дону, под Станиславского старался: «Проще тоном, проще, будто ты в бане на полке… Говоришь: „дождь пошел“, в окошко, а выходит… будто Александра Македонский на триумфальной колеснице!» Знаю. И не хочу. Хочу, как Сумароков, величаво: «Теки, мой князь, во храм… яви себя в народе!» А я… «пойду отдам… последний долг природе!» Привычка, с иб-сенского Брандта: к небесам! Ползать очертело…
Ах, играл я «Брандта»! Где? Везде. И… в Москве, понятно. Сам Ленский слушал – плакал. Качалов? Широкая душа, вместила… все, до… «лобзанья пяток»… – есть тра-ги-комедия такая!.. От-ставить, к черту «качалку» эту! отставить! Играл я Брандта. В Питер звали, сам Аполлонский… – отклонил. Там Пи-тер, а со мной – Россия. До славы я не жаден. Тут начинается…
Великий пост, Москва, ангажементы. Стою в «Лоскутной». К Гришину, в Саратов, на мазу. Брожу… вдоль улиц шумных, набираюсь столичных впечатлений. В Кремле, говею… всегда говел. Карточку несут! Читаю: «Прогулов»! Знаете – Прогулов, миллионер? Он самый, ситчик-то его известный. В Нижнем на ярмарке встречались, уважал. Хорошо, просить. Входит, чуть мешковат, но джентельменом… розовый такой, приятный. Ладошки так вот, умывает, – «Помните-с?» – «Помню-с. Чем могу служить?» Оказывается: свой театр, домашний. Ну, не совсем домашний – а для «фэнфлер», для избраннейших, так сказать, на полтораста кресел… сплошь э-лита! Кресло – сто целкачей, на раненых. Война была. Просит, умоляет даже: «Брандта! перешибить Качалова!» Не нравился ему Качалов, истеричен. Потом узнал я: что-то с супругой вышло, супруга закапризила… хотела в студию, да… стык случился. Тысяча за выход. Отклонил – «за выход»: жертвую! Даже попятился и руки поднял: «Шиллер вы, говорит, так благородно!» Причем тут Шиллер? Просто – для раненых я, русский человек.
Игра-ал…! – молчание. То есть не в смысле… а… подробности в афишах. Не буря, а тай-фун аплодисментов, стон. Ломали кресла. Ну, новые знакомства, письма, рандэву, обеды, портреты… – разоренье. Цветов, венков, букетов…! Лиру поднесли из роз и лилий, – в автомобиль не влезла. Ну, в лоск замотан. В Саратов надо, ангажемент, билет в кармане, – не пускают. Вдруг – карточка. Серебряная, монограммы. Просить!
Входит дама. Не дама, а… симфо-ния, поэма. «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно». Больше ничего. Молчание.
Она. Сама, миллионерша. Прогулова. Таинственная маска, ребус, знак вопроса. «Да», «кажется», – и только. Ну, Галатея, сфинкс, манящий омут, «таящая в себе свой мир бездонный». Есть такие: в себя глядятся, вот. И королева, и – сильфида. Величие и нежность, гордость, простота и… тайна. Шатенка, синие глаза, темнеют в страсти. Голое – баккара и серебро. Движенья… – Греция, Пракситель. Ну, словом, – «все в ней гармония, все диво…». Сама богиня.
Сама богиня, умоляет. Один спектакль, последний! Склоняюсь, в трепете. Она играет Саломею, я – Иоанна. В пользу лазаретов. Но, слушайте: места по… три-ста целкачей! Ко-шмар?! На здешние прикинуть – тысячки четыре за местишко, дешевка… для сверх-элиты! Потрясен, раздавлен, покорен.
Что бы-ло! Сбор битковой. Бриллианты… – все померкло, такое ослепленье. Играла-а… – сам Уайльд бы умер от удара. Костюм..! – Невиданная обнаженность, ультра. Ахнул зал. Суфлер задохся, онемел, как рыба, – без суфлера! Страстность… – затлелись ткани. Больше ничего, молчание. Пляса-ла..! Нет, не могу… нет слов. Мужчины… как быки, ревели. Дамы… как полагается, шипели. Бывают перлы!..
«Навозну кучу разгребая, петух нашел жемчужное зерно». Да, я нашел зерно, хоть я и не петух.
Дальше…? Ну, дальше все понятно. Она меня за муки полюбила, а я ее… за это вот зерно.
Потом… открылось небо. Бурная весна, текут снега… «Еще в полях белеет снег, а воды уж весной шумят…» В Петровском парке рвем первые подснежники, синей-шие, на бурых ножках. Засыпаны лужайки: все – глаза, ее, синейшие. Целую, в мыслях. Молюсь. На «Воробьевке» смотрим на Москву. Грачи в березах, золото заката, лесные воды, тишина-а… и вальдшнепы храпят, от страсти… и – Го-споди, помилуй! – пе-рвый поцелуй, в «подснежники» мои, в синейшие. Дрогнул небосвод, упали звезды… и – пропал Саратов! Натеков этих не было тогда, мешков для слез зажатых, невыплаканных в жизни. Все было юно, свеже, светло, сильно… «какой простор!» – помните Репина? Истина, Добро и Красота… какая вера! Кто мог бы думать, что впереди…? Неслись на «птице-тройке»…
А, «Вечерний звон… вечерний звон…» – тоскливо. Повеселей бы что-нибудь пустили. Да, программа…
И тогда тоже – вечерний звон, с Москвы: была Страстная. Березы в почках и колбасках, вербы – в вербеш-ках золотистых… скворцы, грачи, дрозды… Нет, кукушки еще не было, не прилетела. Жаворонки звенели в высоте, ласточки свистели… – ну, «плен, постыдный пле-эн… и гибель всех моих»… проектов. В Саратов не попал, сорвал сезон.
Угарная неделя, одержимость… я – не я. И вижу… что же?! Облако нашло. «Синейшие»… тревожны, грустны. Не пойму… В чем дело? Нет ответа. Взгляд – далекий, рассеянный… – не постигаю!
Вот и Пасха. Умоляю, у ног прекрасной: в Кремле, в заутреню! Ужас на лице, в глазах: ни-как! Муж, понятно: вместе, Светлый День. Пошел один, – куда деваться?! На народе – легче.
