— Ну что, как едем?
— Нормально, шеф, — сказал охранник.
— Ну, чего я там, в монастыре-то?.. — Уд мялся.
Охранник молчал.
— Ну, расскажи мне обо мне… — Уд сощурился от головной боли, ждал. — Ну?
— Чего рассказывать?.. Я вошел, вы лежали на полу, я вас понес, позвонил по сотовой в машину.
— А они?
— Они чего-то вопили в спину.
Охранник опять умолк.
— А чего они вопили-то, мудак?!! — заорал, вскочив, Уд, он был вне себя, он расплескал воду из ванной. — Что из тебя каждое слово клещами вытаскивать?!
— Простите, босс. Кричали что-то церковнославянское, я в этом не очень…
Уд выгнал его, позвал Лапикова.
— Свяжись с Москвой. По громкой связи.
— Да, шеф.
Через полминуты на его вопросы отвечал дежурный штаба в Москве.
— Ну как там? — спросил Уд.
— Все идет штатно, босс. Вчера в «Итогах» Киселев озвучил данные предварительных выборочных опросов. На предпоследний день перед голосованием вы, шеф, идете на втором месте.
— Ролик катали в эфире?
— Вчера. По трем программам. Сегодня уже нет. Вы же знаете: за сутки до выборов вся агитация прекращается.
— Да знаю, знаю. Нельзя, что ли, быстрее?
— Что быстрее?
— Да я не тебе. Ползем, надоело…
— Понятно, шеф. Счастливого пути. Ждем вас дома к утру. Все готово к встрече.
Громкоговоритель щелкнул. Связь закончилась.
— Лапиков…
— Да, шеф?
— Потри немного спинку, вот тут, справа… повыше… а-а-а, вот тут, хорошо, спасибо тебе, Лапиков. Ты верный человек. Я тебе доверяю. — Он снова улегся в растворе во весь рост, время от времени встряхиваясь на рытвинах. Посмотрел Лапикову в глаза. — Ладно, Лапиков, учи, как договаривались, языки. Если победа будет за нами…
— А куда она денется, шеф?..
— Не перебивай. Если, говорю, мы победим, то сделаю тебя, Лапиков, сам знаешь кем…
8
К Москве кавалькада машин подъезжала под утро. «Линкольн» шефа с джипами охраны шел с крейсерской скоростью 150 километров в час.
Лапиков распорядился, чтобы грузовики и автоприцепы с рекламной продукцией и неизрасходованными контейнерами напитка «УРА!» ехали своим ходом в отрыве от авангарда.
Во время дальних поездок шефа ванная в лимузине легко преобразовывалась в постель при помощи надувных панелей, встроенных во внутреннюю полость чаши. Эти панели к тому же гасили тряску на неровностях дороги. Даже убаюкивали, укачивали его.
В пятом часу утра в сумерках забрезжили белопанельные окраины столицы. Голосковкер, который так и не смог заснуть, ощутил тяжелое психологическое поле мегаполиса. Оно зримо обнимало собой призрачные микрорайоны справа и слева трассы. Панельные дома словно бы плавали в клубах сизого химически активного тумана: это роились исчадия больных и измочаленных бессонницей умов, химеры кошмарных сновидений, миазмы подсознательных страхов, фобий, тревог, всегда носящихся в ночных скученных пространствах и лишь под самое утро оседающих на грунт… Голосковкер не первый раз думал об испорченной физике городского российского пространства, о какой-то гносеологической поврежденности самих атомов и генов, попадающих в опасную зону мутаций, распада, радиологической и эмоциональной загрязненности.
Москва досыпала последние часы перед пробуждением в субботу. Где-то в районе Бутырского вала Голосковкера чуть не вырвало: он физически ощутил запах затравленной человеческой тесноты, концентрированной ненависти и отчаянья. А при подъезде к Савеловскому вокзалу он увидел приземистое двухэтажное здание… увидел? или он все-таки уснул и это ему уже снилось?..
Одно горящее окно, он приблизил к нему лицо, сделал из ладоней боковые шоры и присмотрелся. Громадные полутемные изнутри помещения барачного или, вернее, казарменного типа. Пролеты с двухъярусными и даже трехъярусными нарами. Голосковкер плотнее приник к стеклу. Вдруг будто по какому-то сигналу с одной из верхних нар не очень расторопно спрыгнул препротивный волосатый субъект, в пучке подслеповатого света имиджмейкер видит, что это бес. Он видит эту нечисть и понимает, что одинокого приспешника порока подняло с нар какое-то мелкое злодеяние грешника. Ну где-то, может, кто-то сквернословил или чертыхнулся, и он, как у них водится, пошел «пасти» падшего человека.
Но вот в казарме вдруг начался большой шум, а целый взвод бесов, потирающих руки в предвкушении добычи, пробежал к выходу сквозь полоску света из оконного проема. Эти сорвались уже всерьез, получив, наверное, сигнал об изнасиловании или убийстве.
Но настоящий гвалт произошел в последний момент, когда все оставшиеся попрыгали со своих нар и опрометью, опережая друг дружку, бросились куда-то. И Голосковкеру дано было во сне узнать, что дивизион бесов полетел на самый большой для них праздник — по случаю того, что сейчас, вот только что посадили в одиночку невинного человека.
Уд так и не проснулся до самого въезда на загородный комплекс. Он вышел из лимузина свежий, выспавшийся, внутренне готовый к воскресному триумфу. Он вызвал к себе в кабинет Лапикова и распорядился, чтобы пара арьергардных грузовиков из их южинской кавалькады срочно повернула назад (те были еще в двух часах езды от Москвы).
— Пусть закупят стройматериалы на пять миллионов и привезут в южинский монастырь, прямо к игуменье, Это пожертвование от анонимного мецената. Ясно?
— Понял, шеф.
9
…А где-то в эти часы сквозь просыпающиеся окраины мчалась к Москве электричка, которая везла из Реутова Колю Савушкина. Мы уже и забыли о нем думать, не правда ли, господа? Между тем все это время он существовал в пространстве жизни, куда ж ему деться?..
В последние недели Коля заметно сдал. Чтобы успеть из Реутова на работу в контору, ему приходилось вставать в пятом часу утра. Тетя его Лена хоть и выписалась из больницы, но с постели уже не вставала, и это тоже легло на Колю. С Ниной он больше ни разу не виделся, только иногда набирал по коду ее номер телефона и слушал, даже тогда слушал, когда она не снимала трубку и не говорила «Аллё», — просто стоял на переговорном пункте и под длинные гудки представлял, как в их коридоре сейчас раздаются звоночки, никто не подходит, никого нет, а звоночки оглашают всю жилплощадь, и коридор, и кухню, и ее комнату большую, и его маленькую, бывшую, с которой он съехал…
Что еще? Голос у Коли все больше менялся, делаясь тоньше, писклявее. И немножко он у него дребезжал, как у подростка в пору ломки голоса. Волосы в паху совсем не росли, а на лице только полосками по углам рта и чуть-чуть по скулам и подбородку, как у татарина.
Не знаю, сказать ли (или умолчать?) о длящихся отношениях Коли с тем странным меченым тараканом… Не хотелось бы ронять моего героя в чьих бы то ни было глазах, но Коля подружился с запечным обитателем. Мазок от зубного порошка на его спинке он давно стер, уже не было нужды метить, Коля его узнавал, можно сказать, в лицо. Покормит тетю, померит ей температуру, посмотрит немного телевизор, потом на кухню, там друг сердечный, таракан запечный уже на столешнице, уже томится. Пообщаются. Напоследок Коля ему хлебный катышек оставит, пожелает спокойной ночи, скажет, что дольше бы посидел, да будильник на полпятого…
У Коли не первый раз в голове мысль шевелилась, чтобы бросить работу в конторе, на другую куда-нибудь перевестись… А насчет дружбы с тараканом, тут удивляться со стороны Коли нечему, все понятно. Вот со стороны таракана что бы это значило — вопрос. Я сам, господа, об этом не раз задумывался. Что за феномен противоестественной привязанности? Таракан ведь явно тяготился принадлежностью к своему виду, был выше сородичей… Что, тараканий отщепенец? Тараканий гений? Перерос тот барьер, который ему был отведен по классификации Карла Линнея?.. И что он испытывал? И кто Коля для него — покаявшийся палач его вида? Или жертва изощренного паразитирования? Или Бог, которому приползал он еженощно молиться, а Коля этого не понял?..
10
За окном электрички то медленно и беззвучно проплывали убранные поля до горизонта, то с грохотом угорело неслись мимо станционные пакгаузы и пролеты мостов через речки и путепроводы… Коля смотрел и не видел, слышал и не вслушивался, он думал об одной женщине, о единственной женщине, которая его гладила и целовала когда-то, она была с базы в Северодвинске, а он был матросик с атомной субмарины, вернувшейся из полугодового похода подо льдами Ледовитого океана… Как она ласкала его, какие слова говорила той ночью! Не то чтобы Коля не понял своего счастья или не оценил горячую женщину, нет, но он знал, что эта женщина чья-то жена и это мешало ему, трезвило его, подмывало увертываться от безумных слов и ласк… Но тогда в Колю вошло чувство, которое бессловесно жило в нем (а потом куда-то испарилось). Это было чувство благодарного нерассуждающего одобрения всего в жизни, того, как всё в ней устроено — и суша, и океан, и снег, и песок, и что у военных моряков во всех странах красивая форма, которая нравится девушкам… Это чувство испытывают, наверное, все люди в определенные периоды или моменты жизни и при определенном расположении звезд. Ни с чем не сравнимое чувство приятия самого вещества жизни без разделения его на горечь и отраду, когда человеческое существо приемлет весь порядок вещей как личную удачу и благодеяние свыше, когда нравится всё, всё — и что люди ставят свои города на высоких берегах рек, и что они из века в век смешливы, веселы, умея забываться от мысли, что смертны и подлежат бесследному распылу во вселенной… Перед Колей вдруг ни с того ни с сего предстала картина из детства: берег пруда на окраине Реутова, ветер, сиреневые губы дрожащей девочки, вылезшей из воды, струйки стекают на мокрую прилипшую майку, руки скрещены на груди, кожа в пупырышках, ресницы склеились под синюшными веками, обвила худенькую ногу другой ногой, будто та может ее согреть, и эти прилипшие к телу трусики, таинственно запечатлевающие топографию девической плоти.
