Видение исчезло, место девочки опять заняла та женщина из Северодвинска… Умей Коля формулировать свои чувства, он бы, вспоминая ночь на бушлатах вещевого воинского склада, благословил бы мудрость природы, раздвоившую человека на мужчин и женщин, которые в любви сливаются в одно… Тогда, матросиком, Коля еще не знал, что одна и та же телесная, дышащая, теплая, словно опара, мякоть женского живота то обволакивает, как материнское лоно, укачивает, баюкает, как колыбель, то терзает, душит, милует и доводит до исступления, как ложе экстаза, то не узнаёт, отторгает и обдает холодом, как смертный одр. Одна и та же дышащая мякоть женского тайноестества.
А в Москву Коля ехал с определенной целью. В недавнем телеинтервью его беглец Хуссейн, этот самозванец Уд Кичхоков заявил о планах посетить храм Христа Спасителя. И Коля прикинул, что нынешняя суббота — это последний шанс. Потом у его Хуссейна появится уже федеральная охрана, к нему тогда уже точно никогда не пробьешься. «А не получится если, — думал Коля под стук колес, — так ничего, погуляю по Москве…» Он по Москве соскучился.
Где-то на полпути от Реутова к Курскому вокзалу он пережил сильное потрясение. Молча сидевшие напротив него женщина и мужчина, которых он принял за незнакомых друг другу людей, вдруг обменялись репликами, и по ним выходило, что они муж и жена. Это открытие потрясло Колю. Как?
Они столько времени ехали рядом, и их лица были как лица посторонних, чужих людей, а они, оказывается, законная супружеская пара… Как можно? Муж и жена давно сошли в Перово, а Коля все раскручивал свое открытие, все терзал себя. Это же надо?.. Может быть, они этой ночью были даже близки, говорил он себе, да хотя б и не было этого, а просто лежали — спали рядом, и то это людей связывает как родных, после этого полдня можно б друг другом молча любоваться или говорить, говорить, а он… а они молчат, и лица у них, как у незнакомых…
Тут место супругов заняла у окна молодая женщина, и к ней подсел с явным прицелом волокитства ухарь из породы тех, — кого Коля не любил, — бабников.
Сначала эта женщина не поддавалась, уставившись хмуро в окно, что очень Коле понравилось, но потом Коля с холодком у сердца увидел, что она все больше к этому бабнику располагается, уже от его шуточек отшучивается, а когда подъезжали к станции «Серп и Молот», так она и вообще к нему — коленки в коленки — развернулась. На глазах у Коли происходило падение женщины, разворачивалась картина ее податливости измене, совращению… Он видел, как она смеялась его глупым словам, но она не словам смеялась, Коля понимал: она смеялась вообще, она смехом сообщала, что бабник ей нравится, что она не против…
«Ну так-то, конечно, это ее право, — комментировал для себя происходящее Коля; он сидел скрючившись, опустив голову, и делал вид, что, мол, тупой, ничего не замечаю, не мое дело… — Да чего я придираюсь к людям?.. А женщина всегда на себя право имеет. — Коля с трудом выруливал на мысль, которая в его мозгу уже зародилась, но еще не оформилась, из кокона этой предмысли еще только выпрастывалось новенькое сырое мягкое, еще не затвердевшее хитиновое тельце смысла, еще только тяжело расправлялись сочившиеся, в тяжелых мокрых складках, беспомощные крылья, мало-помалу мысль вывалилась, выдернулась из кокона и, влажная, обессиленная, улеглась на боку, собираясь с духом… — Потому что тело женщины, — продолжил Коля рассуждать, — оно есть, к примеру, ее полная собственность, личная территория… ну вроде дачного участка или частного дома… что хочет с ней делать, то и делает, потому что…»
Коля, пока это соображение из него выпрастывалось, не заметил, что между бабником и женщиной что-то произошло, что-то вроде размолвки или ссоры. Ухарь с нехорошей улыбкой встал и направился в сторону выхода, а она осталась сидеть одна, и у нее были странные остановившиеся глаза, она не моргала, потому что в глазах у нее стояли слезы. Зашипели двери. Ухарь со стороны платформы постучал в окно, приложил палец к виску, покрутил, но она не повернула головы, до самой Москвы сидела, не меняя позы. У Коли сжалось сердце. Он подумал, что, может быть, ей стало бы легче, если бы он ей что-нибудь сказал. Но он испугался. Он никогда не видел у людей таких глаз. Оттого, что в них стояли слезы, они казались водянистопрозрачными и полными ужаса: такие глаза бывают у овец, когда их отсекли от стада. У них в глазах всегда застывает эта паническая непереносимость одиночества…
Глава XVI
Под самою дворца гранитною пятой
Былинка с кесарем вступила в состязанье…
Ф. Тютчев. В Риме1
В последний день перед выборами были запрещены все публичные выступления, агитация «за» и «против» кандидатов и Уд Кичхоков отпустил по домам до утра всех сотрудников штаба, всех, кроме имиджмейкера. Лапиков просился оставить его, но шеф был неумолим.
— Ты же говорил, Лапиков, что у тебя есть баба. Да?
— Само собой, шеф.
— Ты же мотался со мной всю неделю. Она же тебя, наверное, ждет, Лапиков?
— Подождет.
— А сам-то ты не мужик, что ль?
— Ничего, потерпим… У нас теперь есть только одна неотложная любовь, шеф, — это любовь к родине.
Уд с удивлением посмотрел на слугу, которого он держал за глупца, к тому же лишенного юмора.
Я и говорю, Лапиков, — сказал Уд с ноткой шутливого поощрения, — хорошо вам жить, импотентам…
Он еще хранил на губах свою улыбку (точнее — подобие улыбки), как вдруг лицо его вмиг сбросило и эту улыбку с губ, и шутливость из глаз.
— Слушай, Лапиков, — сурово, даже брезгливо сказал он, — у меня та баба из ресторана на набережной отсюда не выходит — Он похлопал себя по нагрудному карману. — Чем-то, блин, забрала, даже не этим, не думай, но только таких у меня не было. Собери информацию, обдумай, узнай домашний адрес, обеспечь. — Он помолчал, внимательно оглядев слугу. — Я первый раз в жизни отключился, но не как бревно, понимаешь? Я первый раз в жизни понял, что такое, блин, женщина. Впрочем, ты не поймешь… позови Юджина.
— Он уволен. Вы его убрали из штата.
— Да? Что-то было… Сволочизм! Не с кем посоветоваться, Лапиков. Не с кем поговорить о любви. — Он опять внимательно оглядел Лапикова. — Иди к Голосковкеру, пусть он принесет мне на его выбор одну-две пьесы Чехова.
— Кого?
— Антона Чехова, русского писателя.
— Понял. Просто себя перепроверил. Будет сделано.
— Иди.
Часа через два пришел Голосковкер. Уд уточнил порядок необходимых дел. На два пополудни назначена была встреча с американской корреспонденткой из информационного агентства.
— Это очень важно на будущее, — сказал Голосковкер. — Ваш имидж в глазах Запада.
— Ясно. Что еще?
Они обговорили кое-какие детали почти готовой инаугурационной речи: Уду не совсем нравились некоторые стилистические обороты «под народного президента», «под самородка».
— И убери пословицы, весь этот фольклор, — сказал Уд.
Голосковкер обещал поправить.
— Ну, до двух я свободен, — сказал Уд. — И ты тоже. На ночь почитаю твоего Чехова.
Он решил просто праздно, без цели поездить по городу, расслабиться.
На углу Остоженки велел остановиться. Солнце золотило купола громадного храма. Уд направился к главному входу мимо нищих и калек, какой-то замурзанный мятый «мамочник» тер заплаканные глаза грязными кулаками и канючил милостыню на помин души «дорогой незабвенной мамочки».
Уд, не любя пьяниц и всяких отщепенцев, по дуге обогнул «мамочника» и сразу подошел к тихим опрятным старушкам. Той, что стояла с краю в белом платочке, сунул в сухонькую руку с прозрачной синюшной кожей 500 рублей. Сослепу старушка ничего не разглядела, хотя размер и хруст новенькой ассигнации ее насторожил. Уд прошел дальше, сопровождаемый ее «Спаси, Господи», а стоявшая рядом со старушкой другая старушка, помоложе, наклонилась к ней.
— Знаешь, Поль, сколько он дал-то тебе? Пятьсот рублей! Новых.
— Ой, да ты что? — испугалась Поля.
— Ей-богу. Такой видный мужчина, я его первый раз здесь вижу.
— Видный, говоришь?
— Ага, только голова совсем без волоса.
Поля повернула к товарке мутные глаза слабовидящей, сказала:
— Пятьсот рублей?.. — Она покачала головой. — Видно, грехов у него много.
— Не грехов, а денег у них много, — сказала та, что помоложе.
— Я и говорю, — снова повторила Поля, — грехов много…
Между тем Уд входил под своды храма. За ним увязались было двое телохранителей, но он взял старшего за плечо своими сильными и негнущимися, как при эрекции, пальцами.
— Туда не надо, — сказал. — Там у нас один телохранитель.
Те сделали вид, что вышли наружу, но сами шмыгнули за колонны, в боковой неф. Они наблюдали, как босс двигался мимо икон, крестясь. Крестился он, воровато озираясь и поднося щепоть к грудине с каким-то быстрым и мелким содроганием — точно у него там зачесалось, и он вот поскреб…
