— Видишь ли, у посла иная, нежели у тебя, Чернышев, цель. К тому же, буду с тобою откровенен, князь Александр Борисович послан мною во французскую столицу с одною лишь целью — для представительства. Ты, надеюсь, помнишь пребывание там графа Петра Александровича? При нашем с Францией официальном союзе держать Толстого, противника сих отношений, более оказалось невозможным. Куракин же и стоял у начала союза в Тильзите, и ныне — восторженный его сторонник. Хотя иных качеств за ним, прости, я, увы, уже не усматриваю. Но как мои намерения по отношению к императору Наполеону прямодушны, то я предпочитаю пусть и лишенного достоинств князя кому-либо другому. Пусть он был бы, как и Толстой, умен. Но умом своим оказался бы лишь способен возбудить подозрения у императора Франции и его окружения. Посему…
Тут Александр Павлович снова сделал остановку в своей речи. Затем почему-то встал, наверное, чтобы чуть размять затекшую, ту, что была ушиблена, ногу. И снова присев, закончил свою мысль:
— Посему главным своим представителем, особенно по вопросам наиважнейшего, если не сказать, секретнейшего свойства, полагаю быть в Париже тебе, Чернышев.
— Доверие вашего величества умножает мои силы, — ответил флигель-адъютант. — Постараюсь все их без остатка отдать моему государю и отечеству.
— Иного ответа я от тебя и не ждал, — удовлетворенно произнес царь. — Хочу условиться с тобою о помощнике для тебя и о курьерах. Кого бы ты желал в товарищи?
— Ротмистра кавалергардского полка Каблукова Платона, — не раздумывая, попросил Чернышев.
— Выбор одобряю. Наслышан, как ты его и брата вызволил из Франции после их плена. И я, как тебе известно, их не забыл — отметил Владимиром и Анною, — согласился Александр Павлович. — Но помни, за тебя Каблуков должен и в огонь, и в воду.
— Смею поправить ваше величество. Не за меня, а мы с ним оба, как каждый русский, — за веру, царя и отечество!
Александрова улыбка обласкала флигель-адъютанта.
— Ну, с Богом! — Император встал, желая обнять тут же вскочившего на ноги Чернышева, но сдержал себя и лишь положил ему руку на плечо.
«Как же мог я усомниться в верности и преданности мне сего прямодушного и отменно умного и храброго офицера, к тому же, можно сказать, моего крестника? — с легким укором обратился к себе император. — Что случилось тогда и что оказалось причиной размолвки — наветы, козни, наушничество завистников? За спиной у каждого, в том числе и моею, столько завистников и врагов! Нет, тут сказалось иное, надобно хотя бы себе самому признаться, — ревность. Да, ревность к тому, как быстро сошелся император Наполеон с моим посланцем. Без чопорности и высокомерия — сих качеств иных монархов. И я, следственно, недалеко ушел от тех, кто сомнительною дистанциею отделяют себя от своих подданных. Но как до конца довериться людям, когда почти в каждом — двоедушие?
А как без него, двоеличия, если оное — средство ума, если без сего свойства не видать тебе, император Александр, верховенства над тем, кого ты счел необходимым превзойти и преодолеть?»
— Ну, с Богом, Александр, — снова произнес царь и удивился тому, что назвал своего флигель-адъютанта впервые их общим именем. Однако и теперь не решился сделать то, что хотел, — обнять на прощание. Вместо этого сказал: — Каблукова вскоре пришлю. Вместе с ним получишь предписание, как и что делать.
Предписание, о котором говорил государь, теперь лежало перед ним. Он взял его и, поднеся огонь к одному из углов бумаги, бросил горящий лист на медное блюдо.
— Такое нельзя хранить, — глянул в открытое лицо Платона. — Пусть с нами и умрет то, что мы и так не забудем, потому как также полагаем благо отечества, как военный и иностранный министры и как наш государь. А теперь — о том параграфе, что трактует о поездках в разные места.
— Предлагаешь мне проведать маркиза, у которого, я служил? — догадался Платон. — Поставка лошадей в кавалерию и все прочее?
— Вот такого товарища я и хотел, чтобы ничего не надо было разжевывать, — обрадовался Чернышев. — Давай, дуй к нему, Платоша, сразу же после императорской свадьбы, на кою мы все-таки с тобою высочайше приглашены. А сразу после празднеств — в Россию. Будет, с чем тебя отправить. Тут у меня уже давно созрел один план, к коему я, так же не мешкая, сегодня же и приступлю.
Граф и писарь
Если бы обитателей отеля Телюссон, в котором помещалось российское посольство, неожиданно попросили в подробностях описать внешность человека, каждый день отворяющего перед ними двери, они вряд ли сумели бы это сделать.
Ну стоит себе и стоит портье, по наружности вроде бы обходительный, скорее даже предупредительно-искательный. А вот что касается того, какого у него цвета волосы или глаза, есть ли, к примеру, усы или бакенбарды, тут уж — увольте. Вот ежели бы в один из дней тот человек не появился на своем месте, скажем, заболел или еще что-либо с ним произошло, тогда бы, положим, хватились.
Ан нет, господа, и по сему случаю никакой тревоги совершенно не произошло бы. В свое время наше повествование как раз подойдет к описанию подобного случая. Так поверите или нет — несколько дней вахтера не было у входа, а его отсутствия так никто и не заметил.
Ранее других, правда, хватился сам посол, углядев: чего-то, дескать, в вестибюле не достает. Вроде бы отсутствует какой-то важный предмет, что бросался в глаза, а теперь его нету. Ах да, пропал человек у входа! И князь Куракин в недоумении стал опрашивать сослуживцев: что стряслось с этим, как его там? Как звать — не сразу вспомнили.
Итак, взад-вперед, взад-вперед по нескольку раз в день мимо человека в ливрее, с нафабренными усами и с красным, то ли от сквозняков, то ли еще от чего, носом.
— Гутен таг, майн геррен! Мильости просьим!
И еще что-то на плохом французском. А откуда владеть французским? Вюстингер — из Вены. А вот с каких пор в отеле Телюссон, никто бы, наверное, точно и не сказал.
Любой чиновник миссии был убежден, что Вюстингер такое же имущество, как и сама дверь, у которой он стоит, и создано это все — дверь и человек, должно быть, вместе с самим отелем.
А вот бравый, статный, красивый молодой офицер однажды заинтересовался сей достопримечательностью. Не просто приятственно ответил на дежурное приветствие стража у входных дверей, но и заметил что-то о дожде, внезапно разразившемся над Парижем. Показал на штиблеты, забрызганные грязью, развел руками, дескать, как в таком виде к его сиятельству князю Александру Борисовичу.
— О, это мы мигом, герр официр! Айн момент, — метнулся в свою каморку под лестницей, в двух шагах от двери, чтобы принести тряпку или щетку.
