Никаких больше экспериментов — отговорюсь любым способом от участия в подобных играх. Может, Око меня спасло, но неизвестно, что было бы, столкнись его магия напрямую с магией отца-наместника и сопротивлением Степаниды.
— Отец, — пролепетала я, еле шевеля языком, — вы верите в то, что она рассказала?
— Да и не хотела бы, а выложила, — отозвался он, потирая руки. На лице отца-наместника блуждала довольная улыбка — торжество не священника, нет, законника. — Что смущает вас, Елизавета Григорьевна?
— Все, — призналась я и поднялась. Меня сильно шатало и сердце все еще билось затравленно. — Сила, с которой она нанесла удар. То, почему она убила Татьяну. Это…
— Не видали, как бабы скот режут? — спросил отец Петр. — Так-то оно так, зачем оно барышне… Все суть создания Премудрейшего, хоть и на благо людям сотворены. Степанида баба крепкая, — он тряхнул рукой, оглянулся, что-то вспомнил, наклонился и подобрал нож. — Вот, извольте, силой Преблагого и то еле выбил. А что до Татьяны… думаю, сие половина причины.
Я взялась за спинку стула, чтобы не упасть. Ноги отказывались повиноваться.
— Выдержать столько времени Откровение — сколько сил надо, а вы сомневаетесь в крепости ее, — продолжал отец Петр, осматривая нож, — и я полагаю, что это не все, но прочее Степанида сказать не успела. Что — зависть, злоба, обида старая?
Он поглядывал на меня с усмешкой, и я вспомнила, в каком я виде. Стыдоба и, возможно, грех. Каяться мне у столба на этот раз без притворства.
— Татьяна боялась ведьм, — сказала я. — Очень боялась. Она держалась от Моревны подальше, а Степаниду никто не подозревал в таком… что она может… ведьмины знаки и остальное… — Мыслила я вроде бы ясно, но облечь все, что было в голове, в слова оказалось сложно, как на экзамене. — Если Татьяна хоть раз видела Степаниду за черновством, ведьмовством, или хотя бы догадывалась, могла и выдать ее? Сколько она молчать бы стала?
— Могла, так, — кивнул отец Петр, подошел к столу, выдвинул ящик и бросил туда нож. — Как урядник явится, отдам ему. Он и бабу вашу повторно допросит и запишет все как положено. Что полагаете делать с ней?
Моя игра в милосердие однажды уже сослужила плохую службу. Если бы я передала Татьяну уряднику, не случилось бы огромной беды.
И кто все же устроил в моем доме пожар, если не Степанида?.. Значит, не она заметала следы?..
— Суд решит, — пробормотала я и отвернулась. Из меня неподходящий вершитель судеб — существует закон, я подчинюсь любому его решению.
Отец Петр ничего не сказал мне про мой наряд. Не сказали и сестра Теофраста, и монах — словно ничего и не было предосудительного. Отец Петр велел им молчать или были иные причины — я не спрашивала. Магический допрос вымотал меня до предела, и я проспала до обеда, потом долго сидела в церкви, наигрывая псалмы и стараясь не встречаться ни с кем взглядами. Монашескую одежду я собственноручно почистила и вручила Никитке — он работал на церковном огородике, выглядел расстроенным, но, может, просто уставшим, за заботу меня поблагодарил низким поклоном, но зрительного контакта избегал. Я отметила, что ему рубаха будет велика, а штаны подвернет, невелика задачка. Не было здесь таких малышей в церковной прислуге, одни подростки.
Степаниду, как передала мне прибежавшая сестра Феврония, забрали из небольшой церковной тюрьмы и увезли, а Егор нашел крепкую воду и напился. О последнем мне, как о величайшем проступке, ближе к вечеру сообщил расстроенный донельзя Лука.
— Вот, барышня, мужик без бабы — что кошель без гроша, — печально заметил он. В карманах его что-то весело при этом звенело. — Стыд-то какой перед отцом Петром.
Я вымучила улыбку и понадеялась, что по всей округе уже не гуляет обросшая кучей подробностей история, как барышня Нелидова в одеже монашка гонялась за собственной крепостной.
Лука озабоченно вздохнул и собрался уже уходить, взял шапку и повернулся, как в коридоре послышался топоток, и в комнатку ко мне ворвался совсем молодой мирской служка. Мальчонку в силу возраста никто не учил, как следует являться под барские очи, или же здесь все были равны, за исключением священнослужителей, и посему он, не подумав ни поклониться, ни шапку снять, забормотал, опустив голову:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Барышня Елизавета Григорьевна! Барин Анатолий Григорьевич приехали! Прикажете до вас провести или сами к ним спуститесь?
Глава двадцать девятая
Беда одна не приходит, подумала я, а Лука тем временем благополучно испарился. Только что был — и пропал, не желая лишний раз встречаться с барином. Неудивительно, когда ты вещь и тебя не сегодня-завтра в заклад в игре поставят, лучше не напоминать о своем существовании.
— Да-да, я спущусь, благодарю, — кивнула я. Сердце ухнуло, в голове стало гулко, как в пустом доме, потом нахальным гостем постучалась первая мысль: какого черта моему брату тут делать? Денег нет, имущества нет, дом и тот дотла сгорел, или он знает, что появилось чем поживиться?
Приглашать брата сюда, в свою комнату, я была категорически не намерена. Я обустроила здесь пространство, в котором мне было комфортно, и пускать через порог кого-то, кроме крестьян, знающих свое место, и учтивых церковных насельников я не собиралась. Есть разница между человеком посторонним и гостем, и часто не так бьет по личным границам визит сборщика мебели или курьера, как сидящий на кухне старый знакомый.
Явился человек, который мог разрушить все, что я сделала, и, вполне возможно, я не смогла бы противопоставить ему ничего. Чтобы быть уверенной, мне нужна сестра Феврония — ее знания, ее хватка, но вмешивать сестру в семейные разборки здесь и сейчас, на стадии намечающегося и пока гипотетического конфликта, не самое разумное решение. Пока я спускалась, машинально переставляя ноги, не представляя, что скажу и что сделаю, меня сгрызло неприятное холодное беспокойство. Я будто результаты анализов ждала — другое сравнение на ум не приходило.
Брата моего поселили в «мужском» крыле гостинички; вход туда женщинам запрещен не был — лишь формальное соблюдение приличий: тут мужчины, тут женщины. Я постучала в приоткрытую дверь и вошла, готовая к любым неожиданностям, но иногда даже самые смелые предположения блекнут перед реальностью.
Я не сумела скрыть удивление, близкое к растерянности, и причиной тому был не худой невысокий офицер, уже потерявший половину волос — надеюсь, не в драках, — а ребенок. Девочка лет четырех, чинно сидящая на высокой кровати.
— Здравствуй, сестра, — приветствовал меня офицер, и растерян он оказался не меньше меня, поскольку на мне была монашеская одежда. Но хоть женская, подумала я, ему повезло. — Мост новый поставили?
Молодец, хмыкнула я, с места в карьер. На какие шиши, ему интересно, образовался через реку мост, но я проигнорировала его вопрос и улыбнулась малышке.
— Поздоровайся с тетушкой, Ольга, — скомандовал Анатолий, и девочка послушно сползла с кровати и сделала неуклюжий книксен. Я шагнула к ней и почувствовала, как по груди поползло знакомое тепло.
Первым желанием было сразу же отступить, но я понимала, что это немедленно отразится на малышке, ей невозможно объяснить, что тетка вовсе не от нее так шарахнулась. А Анатолию вообще не следует знать о том, в чем я сама еще не разобралась — в реакции Ока на явное применение мощной профессиональной магии, и вот сейчас — непонятно на что. Я стерпела, пересилила свой первобытный страх перед неизвестным, преодолела пару метров, разделявшие нас с Ольгой, и присела на корточки, чтобы оказаться с малышкой вровень.
— Здравствуй, Ольга, — негромко сказала я, — я Елизавета.
Девочка взглянула на Анатолия. На отца? Кто он ей? Тот тоже пребывал в замешательстве. Что тебе не так, убоже ты грешное? Офицер… остатки волос по краям лысины топорщатся клочьями, морда потасканная, несмотря на юный возраст, глаза красные, воспаленные, больше похож на уволенного за пьянство чернорабочего, только что голову задирает гордо, что твой конь. Дворянин. Говорят — «порода», еще и с придыханием, пиететом. Что тем, о ком говорят, что тем, кто говорит, гордиться кроме как чужой породой и собственным раболепием нечем.
