— На все воля ваша. — Вот попугай, зашипела я, я не об этом тебя спрашиваю! — Что же, барышня, я и без выкупа мог бы…
— Я. Спросила. Как долго. Ты. С Егором. Сидел, — раздельно, кипя от негодования и всеми силами его удерживая в себе, повторила я. — Не про город. Про посиделки.
— Так это, как с работ пришли, — непонимающе надулся Федот. — Кто знал, барышня, что дом полыхнет, мы бы и со двора-то не уходили!
Я прикинула: работы у крестьян заканчиваются с наступлением сумерек.
— То есть ты с вечера и до пожара с ним сидел? И что, никто никуда не отлучался?
— Так зачем? — недоумевал Федот. — Ежели вы, барышня, считаете, что мы к кому за крепкой водой ходили — так то грех великий и Преблагой заповедал, что зелье то хуже ведьмина. — Он всерьез обиделся, а до меня дошло: он предположил, что я заподозрила его в пьянстве. — Так сидели натрезво, а потом Егор-то заснул, а я, не в ваши уши то будет сказано, до ветру пошел — и вижу!.. Помилуй, Премудрейший! Ну, заорал с перепугу да на барский двор бросился, а там и Егор подоспел…
Я кивала как китайский болванчик. Выходит, вот так, и Степанида нагло мне соврала, не зная, что эту ночь Федот и Егор коротали за бизнес-планами и обменом опытом.
— Часто сидите так? — улыбнулась я.
— Преблагой с вами, барышня! — ужаснулся Федот. — То сейчас работ мало, мужик не умаявшись… А так — по праздникам только великим, ну и раз на раз вечер выпадет.
И в привычку крестьян посиделки после трудов праведных не входили. Степанида мне соврала. Я отпустила Федота, сказав ему, что слово свое сдержу, и коли захочет — получит вольную, но сам, а семью сможет выкупить. На что мне бабы?..
Но — мои догадки насчет Моревны оказались ложными. Узнала я, впрочем, больше, чем хотела, и посмеялась — намерен развеселить высшие силы, расскажи о своих планах.
Я посмотрела на небо. Светло, всходит луна, пусть я не особо помнила — нужно присутствие светила или требуются дополнительные условия, как-то: полнолуние, рост или убывание. Я подумала — деньги здесь, в церкви, под надежной защитой, но когда-то должна Степанида явиться и точно туда, где деньги лежат? И если ее до сих пор нет, то что помешало? Луна — была, может, Егор никуда не отлучался?
— Федо-о-от! — заорала я вслед удаляющемуся мужику. Он обернулся, всмотрелся в полутьму, потом, опомнившись, кинулся ко мне. Наверное, я была первая барышня на его памяти, кто так по-крестьянски орала, пугая уснувших в кустах птиц. — Федот, вот что, бери Егора да идите на пепелище. Там, может, разобрали все, но чует сердце, придут еще охочие до барского-то добра. Сидите ночью да караульте.
А я — я буду ловить преступника на живца.
Все выглядело глупой, неуверенной самодеятельностью, и справиться со Степанидой я вряд ли бы смогла: у нас были неравные физические данные. Кроме того, я совершила абсолютно вопиющий проступок: пошла к добрейшей сестре Теофрасте и испросила у нее наряд монашка, сославшись на Никитку и на то, что его одежа поистрепалась вся, а рубаху новую мать его бережет. Получив штаны и грубую рубаху, я метнулась в гостиничку и переоделась, ощущая себя героиней приключенческого романа. Увы, у нее пока не имелось конца, у этой истории.
Я расследую преступления, играю на клавире, пытаюсь петь, продаю картины, таскаю на шее магический артефакт и владею четырнадцатью крестьянами, если считать души живые, а не отсутствующие. На мне хотят жениться, меня хотят убить, что в любом случае не совпадает с моими собственными планами.
Сначала я таилась в темном уголке храма, потом, когда все разошлись, выползла из укрытия и нашла себе местечко понадежнее: совсем близко от коридорчика, ведущего в кабинет отца Петра. Я дала Степаниде возможность явиться за капиталами — и, разумеется, среди всех виденных мной мошенников и притвор она заняла первое место.
Я опасалась, что сидеть мне будет холодно, а вышло наоборот, монашеская одежка согревала даже неподвижного человека. Ее шили из таких тканей специально, ведь монахи подолгу стояли на одном месте и должны были думать не о телесном, а о духовном. Пар костей не ломил, я периодически шевелилась, чтобы ноги не затекали, и ждала: придет монах-караульный, но он в течение дежурства не один раз из церкви выходит, стало быть, у Степаниды будет момент, обязательно будет, она не упустит шанс, если я опять не ошиблась, горе-сыщик. Не той профессией в прошлой жизни я овладела, не той, за что теперь и расплачиваюсь.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Монах действительно скоро пришел. Услышав шаги — явно мужские, не перепутаешь — я выбралась из ниши и растянулась на полу. Я уже видела: так каются грешники, и за этим монашком водился серьезный грех, раз он ночью застыл кверху задом напротив белого столба, обмотанного сухими шипастыми стеблями роз. Я еще помнила, что грешники прикладывали руки к этим стеблям.
Монах не обратил на меня особого внимания, разве что прошептал что-то вроде «да услышит Премудрейший раскаяние твое».
Бегала туда-сюда, в нишу и обратно к столбу, я трижды и на третий раз чуть не заснула прямо на церковном полу. Но размеренные шаги убаюкивали, и когда я осознала, что их не слышу, тут же встрепенулась и собралась было ретироваться в нишу, как снова услышала, что кто-то идет.
Не монах, нет, подумала я, забираясь в нишу так, чтобы меня в полутьме совершенно не было видно. Кто-то зашел в церковь и шел быстро, но осторожно, опасаясь быть запримеченным. Я всматривалась: не монах. Мирской кто-то. Женщина. Невысокого роста, щуплая.
Идет в нужный мне коридор.
Глава двадцать седьмая
Незнакомка дошла до столба, отрезав мне всякую возможность выйти туда же, и остановилась. Я ее не видела раньше, но все же не настолько полагалась на свою память. Людей передо мной мелькало слишком много, чтобы я могла утверждать, попадался мне кто-либо на глаза, когда и где.
Я опасалась издать хоть звук, а женщина опустилась на колени, затем распласталась на полу и принялась усердно молиться.
Похоже, она была не той, кто мне нужен, но по какой-то причине выбрала потрясающе подходящие место и время, чтобы спутать все мои планы. Женщина бормотала что-то и уходить из церкви не собиралась, а я досадовала: Степанида не может упустить этот шанс. Она не знает, что это я все подстроила, она отнесет все на волю случая и удачного стечения обстоятельств. Завтра всего этого, в ее представлении, уже может не быть.
Я вспоминала план церковных построек и прикидывала, где может сейчас находиться брат. Он один, обходит постепенно всю территорию, и у любого желающего проникнуть сюда незамеченным возможность все равно есть, другое дело — как быстро его обнаружат. И я вполне могла уже пропустить момент, когда Степанида сунется в кабинет отца Петра — или где там могли лежать деньги? Я не знаю точно, но она должна знать. Или чувствовать? Как работает ее магия?
Я решительно выбралась, молясь, чтобы не явился монах-караульный. Было бы абсолютно не время. Женщина, услышав шум, оторвалась от молитвы, выпрямилась, но с колен не поднялась, обернулась и уставилась на меня. Я надвинула на лицо капюшон рубахи посильнее, хотя и так была почти полностью скрыта в полумраке. Не хватало еще, чтобы мои заплетенные косы выдали меня с головой.
— Поздно уже, — сказала я, придав голосу мальчишескую хрипотцу. — Шла бы ты, грешница, домой.
И не мешала бы мне. Какие твои грехи? Мужика чужого приманила, у барина свистнула пару мер зерна? Не благонравно я поступала, но рассудительно.
— Ох, грехи мои, — со стоном согласилась женщина. Я все пыталась рассмотреть ее лицо — нет, ничего знакомого, даже близко. — Помер младенчик-то, и родильница, того и гляди, помрет.
Я сочувственно покивала. Местная повитуха пришла каяться за свои кривые руки — но кто и сколько мог требовать в это время от повитух? Как повезет, так и будет, долго еще до поры, когда медицина дозреет до мытья рук и стерилизации инструментов. Прогресс можно поторопить, но чисто теоретически, и даже умей я строить ветряки и самолеты, ни электроэнергией, ни скоростью перемещения этот мир моими усилиями не станет богат. Этого всего я ей, разумеется, не сказала.
