Последнее слово прозвучало с особой резкостью. Жанетта приоткрыла рот от изумления. Несколько мгновений она была не в силах вымолвить ни слова, голова кружилась. Не верилось, что Бела мог такое сказать. Наконец ей удалось собраться.
— Это ложь!
— Он также сообщает нам, — продолжил герцог, — что вы просили у Эдуарда Английского права получать оброк с Плабеннека.
— Что мне оставалось?
— И просили опеки над вашим сыном со стороны Эдуарда? — язвительно спросил герцог.
Жанетта открыла и снова закрыла рот. Обвинения были так грубы и следовали так быстро, что она не знала, как защититься. Это правда, ее сын был взят под опеку короля Эдуарда, но Жанетта тут была ни при чем; она даже не присутствовала, когда граф Нортгемптонский принял такое решение. Но прежде чем Жанетта успела возразить или объяснить что-либо, герцог заговорил снова:
— Бела сообщает нам, что многие горожане Ла-Рош-Дерьена довольны английскими захватчиками.
— Да, некоторые, — признала Жанетта.
— И что вы, мадам, держите в своем доме английских солдат, которые охраняют вас.
— Они силой ворвались в мой дом! — в негодовании воскликнула графиня. — Ваша светлость должны верить мне! Я не хотела их пускать!
Герцог покачал головой.
— Нам кажется, мадам, что вы оказали гостеприимство нашим врагам. Ваш отец был виноторговцем, не так ли?
Жанетта была слишком изумлена, чтобы что-то ответить. До нее постепенно стало доходить, что Бела предал ее, и все же она не оставляла надежды убедить герцога в своей невиновности.
— Я не оказывала им гостеприимства. Я сражалась против них!
— Торговцы, — сказал герцог, — преданы только деньгам. У них нет чести. Честь нельзя купить, мадам. Она дается от рождения. Как конь получает от рождения резвость и храбрость, а собака — сообразительность и свирепость, так же и благородный человек наследует честь. Как из пахотной лошади не сделаешь скакуна, так и из торговца не сделаешь благородного человека. Это противоречит естеству и божеским законам. — Он перекрестился. — Ваш сын — граф Арморика, и ему дарована честь, но вы, мадам, — дочь торговца и еврейки.
— Это неправда!
— Не кричите на меня, мадам, — холодно проговорил герцог. — Вы утомляете меня. Вы посмели явиться сюда, вырядившись в лисий мех, и ожидали получить у меня убежище? И чего еще? Денег? Я дам приют вашему сыну, а вам, мадам, я дам мужа. — Неслышно ступая по оленьей шкуре, он подошел к ней. — Вы не годитесь в матери графу Арморике. Вы предоставили свой дом врагу, у вас нет чести.
— Я… — снова запротестовала было Жанетта. Но герцог вдруг ударил ее по щеке.
— Замолчите, мадам. Замолчите. — Он потянул за шнуровку ее корсажа, а когда Жанетта осмелилась оказать сопротивление, ударил ее снова. — Вы шлюха, мадам, — сказал герцог и, потеряв терпение с запутанной шнуровкой, поднял с ковра оставленные слугой ножницы и разрезал шнурки, обнажив грудь Жанетты.
Женщина была так изумлена, оглушена и напугана, что даже не пыталась защититься. Это был не сэр Саймон Джекилл, а ее господин, племянник короля и дядя ее мужа!
— Вы красивая шлюха, мадам, — с ухмылкой проговорил герцог. — Чем вы очаровали Анри? Еврейской ворожбой?
— Нет! — заплакала Жанетта. — Пожалуйста, не надо!
Герцог расстегнул свое одеяние, и Жанетта увидела, что под ним ничего не надето.
— Нет! — снова повторила она. — Прошу вас, нет!
Герцог толкнул ее, и она упала на кровать. Его лицо по-прежнему не выражало никаких чувств — ни похоти, ни удовольствия, ни гнева. Он задрал ей юбку, забрался на кровать и изнасиловал ее без каких-либо признаков наслаждения. Если его лицо что-то и выражало, то только злобу. В конце концов, содрогаясь, он рухнул на нее. Жанетта плакала. Герцог вытерся ее бархатной юбкой.
— Это плата за недоимку с Плабеннека, — сказал он, потом слез с нее, встал и запахнул горностаевые края одежды. — Вас разместят на ночлег поблизости, мадам, а завтра я выдам вас за одного из моих латников. Ваш сын останется здесь, а вы отправитесь туда, куда пошлют вашего нового мужа.
Жанетта рыдала на кровати. Состроив гримасу отвращения, герцог перекрестил комнату и преклонил колени перед распятием.
— Приведите в порядок платье, мадам, — холодно сказал он, — и возьмите себя в руки.
В корсаже осталось достаточно шнурков, чтобы удержать его на груди. Сквозь пламя свечей Жанетта взглянула на герцога.
— У вас нет чести, — прошипела она. — У вас нет чести!
Герцог не слушал ее. Он позвонил в колокольчик, потом сцепил руки и закрыл глаза в молчаливой молитве. И все еще молился, когда вошли священник и слуга. Они без единого слова взяли Жанетту под руки и отвели в маленькую комнатку под спальней герцога. Ее втолкнули внутрь, захлопнули дверь. Она услышала, как снаружи задвигают засов. Во временной темнице был набитый соломой тюфяк и куча метел, но никакой мебели.
Она бросилась на тюфяк и зарыдала. Ее сердце обливалось кровью.
За окном выл ветер, в ставни бил дождь, и Жанетте хотелось умереть.
* * *
Томаса разбудили городские петухи. Утро встретило его холодным ветром и проливным дождем, хлеставшим по промокшей парусине фургона. Томас откинул полог и уселся, глядя на лужи, растекшиеся по мощенному булыжником двору. От Жанетты не было никаких известий, и он подумал, что их и не будет. Уилл Скит был прав. Жанетта жестка, как кольчуга, и теперь она оказалась на своем месте — в это холодное промозглое утро, вероятно, нежится в мягкой постели в теплой комнате с очагом, который заботливо натопили герцогские слуги. Она даже не вспомнит о Томасе.
«А какой весточки ты ожидал?» — спросил себя Томас. Проявления привязанности? Он хотел этого, но убеждал себя, что просто ждет от Жанетты подписанного герцогом пропуска, хотя и понимал, что никакого пропуска не нужно. Он просто должен идти на северо-восток, полагаясь на защиту своего наряда доминиканца. Томас слабо представлял, как добраться до Фландрии, но знал, что где-то поблизости от этой местности находится Париж. Поэтому он считал, что нужно отправиться вдоль реки Сены и она приведет его из Рена в Париж. Больше всего его беспокоила возможная встреча на дороге с каким-нибудь настоящим доминиканцем, который сразу поймет, что Томас имеет весьма смутные представления о порядках братства и о его иерархии. Но он утешал себя тем, что шотландские доминиканцы, вероятно, страшно далеки от цивилизации и потому его невежество будет воспринято как должное. Как-нибудь обойдется, говорил он себе.
