и любил сам себя называть паном Твардовским.
– Пан Твардовский не станет возиться с этим делом… – При этом он улыбался мягко и застенчиво. Мол, я же не хочу подчеркивать, это само должно быть ясно.
–
В пилотке мальчик босоногий
С неполным ягод котелком
Привал устроил на дороге,
Чтоб закусить сухим пайком.
Горбушка хлеба, две картошки.
Всему суровый вес и счет.
И – как большой – ……крошки
Махнул с ладони прямо в рот.
И на лице, в глазах, быть может,
Уже самой досады тень:
Любой и каждый – все про то же,
И сколько спрашивать не лень.
Молчит, задумался мужчина,
Сынок солдатский, сирота.
Стремглав попутные машины
Проносят пыльные борта…
В лицо тебе серьезно глядя
Сказать как будто хочет он:
– Ты, знаешь, брось-ка это, дядя.
А то, подумаю, шпион[28].
–
Петух (со слов старушки)
Не давали покоя они петуху,
Ловят, бедного, бегают, слышу.
И загнали куда-то его под стреху,
И стреляли в него через крышу.
Но, как видно, и он не дурак был, петух,
Чуял смерть – помирать-то не сладко.
Под стрехой, где сидел, затаил он свой дух
И подслушивал – что тут – украдкой.
И как только учуял, что наша взяла,
Встрепенулся – под стать человеку.
Вдруг на крышу вскочил, вдруг ударил в крыла:
– Ку-ка-ре-ку! Ура! Кукареку!
5. IX Р.Т.
Нет заглавия («Солдатка» – опять плохо), значит, нет основного узла, нет фокуса. Написанное не пустопорожне, но оно не цепляется вокруг одного стержня. Это вот-вот найдется. «Дом у дороги» – почти то, что нужно, только «у дороги» – не то, вроде хутора или кабака, а тут нужен дом, каких тысячи и тысячи, разоренных и сожженных, – и все, что было в нем, с ним связано, все предстанет.
Глава о прощании с домом не получается, м[ожет] б[ыть], именно потому, что так далеко зайдя в поэму, еще ничего не связываю в определенную связь[29].
10. IX Р.Т.
Последние московские дни. Не работается – одни унылые мысли, среди которых даже выезд с поездом – со всей мукой этой жизни – кажется желанным. Пусть хоть не на глазах у людей. А может быть, удастся и работать.
Попытка этих дней вплести в поэму обстановку – «Дом у дороги»[30].
10. IX Р.Т.
Вчера С. Лебедева закончила меня. Кажется, что мне лучше было без этой скульптуры. Точно на каком-то просвечивании побывал…
15. Х Р.Т. Москва
Ровно месяц – поездка, 10-я Армия, родные места, встреча со стариками и их вывоз. Месяц, может быть, равный прежним двум годам. Записи вел сперва начерно, затем прервал вовсе. Написана за это время одна ледащая статейка «По пути к Смоленску» и текст письма Сталину от смолян.
Из всех наметок, замыслов, зачинов ничего еще более или менее определенного не получалось. «Третья осень» – наступление. Стал думать. И все, все стало проситься в теркинскую интонацию, от которой я сознательно убегал, сколько возможно. И чувствовал, что без него не взяться ни одному военному мотиву, кроме чисто лирических.
А сейчас, сегодня, когда решил, что буду писать третью часть, мне уже ясно, что Теркин, такой как он есть, вызывает уже чувство некоей незавершенности. Теркин без наступления. И свободный характер повествования, не позволяющий вдруг прервать себя. И многие просьбы о продолжении со стороны фронтовиков. И обобщенность «офицерской» темы и многое другое. И успех дурной повести Горбатова. И радость возвращения к работе, которая все искупает: даже недооценку ее официальным миром. Пусть иным будет все – страницы «Правды», премии, награды, а мне моя драгоценная радость рассказа для воюющих людей об их любимце, несущем в себе самое лучшее их, национальное без нажима, веселое не по уставу, живое, мудрое и трогательное. Это не я придумал – открыла война. Мне лишь удалось подыскать отдельные удачные слова, строчки, формулы. Идти до конца!
–
…Наверно, я такой на всю жизнь. Каждый данный момент могу писать одно. И возьмусь за другое – на это поверну. Отвоюем с Теркиным, за другое можно будет приняться. Хорошо бы чем-либо отбояриваться от газеты, а Теркина написать прежде побольше, а потом уж начинать печатать.
–
Как дома война для того, кто жив с самого начала.
26. X Р.Т.
На Угре. Поезд. Неуютство и безделье.
Решение: написать одно-два мелких стихотворения: «А я лежу», «Любила». Привести в порядок записи последней поездки.
На новом месте начнется Теркин.
–
Наступление.
Бойцы, смеясь и балагуря,
Грызут немытую морковь.
И точно звери озорные
Машины рвутся вперегон.
«Война моторов!» – шофер.
–
Никаких родных мест, никаких впечатлений, примет узнавания. Только война с ее характерными приметами и чертами, присущими ей всюду, где я ее видел. Ночлег в кустах под дождем у Красногорья меньше напоминал о детстве, ночевках в сарае на сене и т. п., больше о войне, о том, где уже приходилось лежать, ждать, думать. Было даже что-то неудобное, неприятное для души в том, что все это – ночевка, выпивки и разговоры, обычные в таких случаях, – все это здесь, где я родился и рос и о чем давно уже привык думать на расстоянии.
–
Лежать под бомбежкой в овражке возле Круглова так же худо и погано, как и в любом месте земного шара.
–
Когда-то приехал в Смоленск через год после похорон сына Саши на кладбище у Калининского завода, и к стыду, горю и страшному для себя еще какому-то чувству – не нашел его могилки. Что-то подобное испытал, когда не смог «на местности», поросшей всякой дрянью запустения, найти место, где был наш двор и сад, где росли деревья, посаженные отцом и мною самим.
Не нашел ни одной приметы того клочка земли, который, закрыв глаза, могу представить себе весь до пятнышка с пятачок и с которым связано все лучшее, что есть во мне, – поэтическая способность. Более того – это сам я как личность. Эта связь всегда была дорога для меня и даже томительна.
–
Если так стерто и уничтожено все то, что отмечало мое пребывание на земле, что как-то выражало меня, то я становлюсь вдруг
