на вагонной полке в ожидании пристанища, которое пришлось организовывать (еще не организовано до конца).
Еще босота в семье такая, что за нуждой выйти батя берет у меня сапоги, а если сухо, то по дрова он ходит в некоем подобие валенок.
Еще гибель Марусина мужа (извещение), после которой здесь долго выли днем и ночью, приходили выть из деревни…
Мне после 15-летней отдельной жизни от семьи теперь, хоть я отделен стенами моей комнаты, многое кажется в ней таким диким. А дело в том, что 13 лет они (если не считать 2–3 лет смоленской жизни) жили жизнью мужицкого переселенческого табора. Опустились. Провожу суровые реформы. Чистоту, по кр[айней] мере, сестры навели, у меня довольно чисто, но за содержанием детей я уже не слежу – бог с ними.
…Я при всем этом много работаю, и думается мне, что вот-вот наберу высоту. «Василий» у меня уже не замысел, который способен испариться при пробном прикосновении пера к бумаге, а замысел, который живет, распространяется вширь и вглубь с каждым днем. Думаю, что эта третья часть будет много лучше двух первых и, главное, будет очень связана с ними, даст на многое, что прозвучало раньше и еще не имело необходимого отзвука, окончания. Об этом, конечно, очень трудно писать.
Следующим письмом я тебе пришлю, если будет удобно, первую главу третьей части. Не говори никому о ее существовании.
Твои сообщения об обещающих запросах и пр. радуют меня, поскольку радуют тебя. Я знаю, что из этого ничего не выйдет, что тихое и нетихое злобство и торжество Тимоши оправдается. Но я тверд духом и веду мой корабль дальше… Каждый день думаю о тебе и детях. Как-то мой Чиполь? Как суровая Валя, с которой у бедного отца даже некая робость в отношениях…
1. XII Р.Т.
Вчера – читка в редакции «Дома у дороги». Искреннее волнение многих, похвалы почти всех и тупо-лицемерное, «критическое» выступление Тимоши.
Теркина – продолжать.
«Днепр и Сож».
2. XII Р.Т.
Глава подвигается, тихая, разговорная. Все в ней в том, что Теркин вновь идет оттуда, откуда уже шел. В высказываниях деда – то из фразеологии военного времени, что, кажется, имеет какую-то общую выразительность…
…Начал читать «Историю моего современника» <В.Г. Короленко>, что читал еще в ранней юности в Загорье. Жаль, что теперешнее издание, а не те желтенькие книжки приложения к «Ниве», в которых, кажется, помню зрительно заголовки и места текста. А думаю, что читать те книги издания, что были в Загорье, было бы даже жутко.
4. XII А.Т. – М.И. Д/а п/п 15205-К – Москва
…Поздравляю тебя с днем рождения нашей старшей, ее также, как ни запоздает мое поздравление по времени. Представь, что в Смоленске я ни разу не вспомнил о том, что Валя родилась здесь, хотя очень много и часто думал о первых годах нашей с тобой жизни и о детях, в частности, об этом семейном празднике. Настолько здесь все иное, что приадресованные к этим местам воспоминания продолжали во мне жить теперь как совсем нездешние.
Живу я, дорогая моя, трудолюбиво, но не очень весело. Работал над той штукой, которую назвал (совершенно условно) «Дом у дороги». Работал и над «Теркиным». Вот уже есть вступление и почти вчерне первая (большая) глава. Но смутно я ею недоволен.
Правда, всегда недоволен тем, что сейчас пишешь. Когда-то мне казалось, что «Переправа» абсолютно не выходит. Теперь я отложил «Дом у дороги», что-то мне во всем этом стало приедаться, решил даже напечатать готовые главки в «Красноармейке» своей, чтоб меня не понукали с материалом; Тимоша вдруг (вдруг потому, что, когда я читал на квартире, он лез целоваться) сказал, что все это «знаешь… не то. Напиши лучше чего-нибудь о 1812 годе и свяжи с современностью». Я фыркнул. Он предложил устроить читку. Читка на активе редакции по единодушному тону выступлений всех поголовно присутствующих оказалась едва ли не одной из самых примечательных моих читок. Люди с волнением говорили, что они потрясены и т. д. и т. п. Тимоша в заключение обвинил всех в захваливании, в отсутствии критики и в недооценке того момента, что вещь хотя и хороша, но еще нет никаких указаний, а в итоге сказал примерно следующее: если будут «отрицательные указания», то я, мол, видите, «критиковал», а если положительные, то нельзя забывать, что руководство провело с автором большую работу, написать, мол, каждый может, а вот дать установку. Это десятая доля того, что он высказал в сущности. Но я думаю, что с тебя и этого достаточно для представления о человеке. Так или иначе, печатать он согласился. Вот тебе вырезка. На другой день, чтоб уравновесить звучание этой вещи с обычной газетной мурой, он пустил «Пламенное сердце» Арамилева с таким же фразеологическим введением от редакции и с «продолжением». Здесь все имеет свой мышиный смысл. Я знаю, Тимоша поклялся в душе, что я не буду здесь «отмечен», и при своей жутко мстительной натуре проведет это непременно. Боже мой, меня это не беспокоит лично, но уже становится неловким и для тех, кто мог бы избавить меня от Тимоши, подозрительным: третий год войны, ничего у человека нет, у многих людей его положения по две, по три единицы.
Пишу тебе об этом, чтоб ты не ждала меня с регалиями, чтоб немного представляла себе положение и цену всему этому.
К Новому году постараюсь приехать, если не задержусь по исключительно важным обстоятельствам, коих не предполагаю. Закончу главу, съезжу в части по-зимнему (мешает отсутствие шапки – нету моего размера на складе), и в Москву. В этом он мне уж не сможет отказать.
Внешне жизнь бедна так, что я с замиранием сердца думаю о Москве, о возможности сходить в МХАТ, в Сандуны и т. п…
Читаю, пишу, пишу, читаю, но все еще без большого одушевления, без ощущения, что напал на пласт. Однако втягиваюсь в одиночество. Топлю печку, курю цигарки, кипячу чай (заварка есть) и пью. Метели, что шумят над этой пустынно-руинной окраиной, и вообще приход зимы, вид на Чертов ров под снегом – все это иной раз тронет каким-то полузабытым очарованием детства, юности, но больше впечатляют реальные неудобства, связанные с зимой…
6. XII Р.Т.
Вчера загрустил в своем добровольном заключении. Сижу, пишу, без особого подъема, слушаю невеселую, порой тягостную музыку жизни своих за стеной, читаю. Надо съездить на фронт.
Сегодня откусил головку у главы и скруглил из нее стихотворение для номера, посвященного разгрому немцев под Москвой (если не поздно). Нагло
