в сторону волчьей стаи. Лебеди испуганно пригнулись, положили шеи на воду. Волчий вожак с меляка шарахнулся в заросли. Стая шумно кинулась врассыпную. Когда стих вдали шум, лебеди приподняли головы. Поворачиваясь, долго оглядывались и прислушивались. Наконец-то, успокоившись, поплыли на дальние плесы.
…Борис в эту ночь долго не мог заснуть. Вспомнилась одна из давних стычек с Мильшиным. В тот день, как говорят охотники, «дичь хорошо моталась над зарослями». Вечером со связками селезней и гусей они с Мильшиным рано покинули засидки. Около тропы в крепь прилегли на сухой наплыв отдохнуть и покурить. Борис опрокинулся на спину и, прикрыв глаза, слушал Мильшина.
— Подкрался это я к ним впритык. Все слышу, а не вижу, заросли — гущина страшенная. Ну, думаю, меня не проведете, не на того напали. Путь вам один — к морю. Затаился, как заяц в шурган. Они идут ко мне. Хрюкают, визжат, а никто не ухает. Неужели, думаю, ушел кабан? — Мильшин округлил глаза, развел руки. Подморгнул, беспокойно заворочался, подгребая под себя нанос — Глядь! Вы-хо-дит агро-мадный кабанище! Я его спокойненько выцеливаю в лопатку, — Мильшин приподнял ружье к плечу, приложился щекой к ложе, прикрыл левый глаз. Качнулся вперед, выбросил правую руку по направлению выстрела. — Тыц! Он — брык! И ногами не дрыгнул. Вот так я их бью! — Он усмехнулся, помолчал. — Кинулся к нему узнать — мужик или баба? Раскорячился над ним и, значит, этаким манером рукой под хвост. Сам понимаешь, если мужик — удалить надо, а то мясо кобелиной вонять будет. А он, стервец, ка-а-ак вскочит! — Мильшин резко взмахнул руками вверх. — И врезал! А я-то на нем, вершки! Ружье бросил, куда там, не до него. Вцепился в загривок и лечу! Ишь как у меня, а?!
Борис дернул его за полу брезентовой куртки.
— Ну, что-о ты?! С ветерком пролетел… Метров двести, не меньше.
— Потом слез и поблагодарил?
— Летит он, стервец, в камыш. Ну, думаю, Виктор Викторович, пора слезать, а то камышом глаза выхлещет начисто. Постучал это я его по клыкам: потише, мол, мне сходить надо.
— Ты же говорил, что упал он, а ты носом запахал.
— Что-о ты, Борис, торопишься?! Постучал это я его по клыкам, а он, черт бестолковый, подумал, поворачивать надо. Верть назад! И опять как врезал. Долетел до ямины и… брык! Я — в лужу, а баткак — сверху! Ни черта из-за грязи не вижу, думаю, сейчас он меня по мягкому месту клыком резанет! Схватился на четвереньки и дунул от него, аж гул по морю пошел. Вот как было дело, а ты…
Над крепью негромко запели крылья лебедей. Борис вслушивался в приближающиеся флейтовые звуки: пролетят прямо над головой. Сегодня часто они натягивали на засидки. Мильшин поднимал ружье, целился, потом озорно кричал: «Тыц!» — и не стрелял. Упреки и ругань Богдана Савельича проняли и его — перестал бить лебедей. Стая шла низко. Заметив отдыхающих охотников, тревожно загулготела. Мильшин вскинул ружье, положил палец на спусковой крючок. Не зная почему, но Борис понял, что сейчас грянет выстрел. И он закричал:
— Не стреляй!
И все-таки выстрел грянул. Белая грудь лебедя окрасилась кровью. Он уронил плетью шею, перевернулся. Прошумел и с треском врезался в крепь.
Губы у Бориса словно подернуло пеплом. Он отбросил ружье, шагнул к Мильшину так, будто хотел вытряхнуть из него душу. Тот невольно потянулся к ружью, потом осторожно положил его на камыш, опасливо поглядывая на Бочарова.
— Ты что, очумел? — оторопело заговорил он. — Сам же виноват. Крикнул под руку, вот я и грохнул…
— Грохнуть бы тебя!.. — Борис не договорил, пошел тяжкой походкой к убитому лебедю, присел над ним. И так долго сидел сгорбленный, неподвижный. Глянь со стороны, подумаешь, хоронит родного брата.
Мильшин ушел на стан один. Долго, почти с суеверным страхом оглядывался на неподвижного Бочарова. Убитый лебедь и ему самому не давал покоя. «А все из-за этого чокнутого, — с неприязнью думал он. — Непонятный какой-то. Даже, кажется, спит с полузакрытыми глазами и все высматривает, не убил ли кто незаконно птицу. При нем и вправду себя душегубом сочтешь».
Утром Мильшин встал рано. При свете костра выпотрошил дичь, уложил ее и прикрыл камышом от воронья. Смазал патронники ружей. Приготовил еду на день, положил ее в сумки. Разогрел суп и лишь тогда разбудил Бориса. За завтраком, ища примирения, выговорил:
— Ты, Борис, сам виноват, зачем под руку крикнул?
— Нет терпения — не поднимай ружья, — оборвал Борис. — Вот такие… тыц! тыц! — и ничего живого не останется.
— Знаешь, давно лебедей не трогаю.
— Не трогаешь, когда люди рядом. А один — валишь, как волк овец.
Вздохнув, Мильшин заговорил вызывающе:
— Честным трудно быть. Ты все со двора согнал, когда покупал мотоцикл, а кое-кто его заработал на осетрах и белугах.
— Ты на кабанах и сайгаках.
— Бил по лицензиям.
— Лицензия на одного, а пяток налево.
— Детям не одни штаны нужны, без мотоцикла мне была бы труба. Твои подрастут — узнаешь. — И неожиданно пожаловался: — Неужели не понимаешь, что честным легче жить? — Помолчал, подсовывая в костер камыш. — Вот разрешают сейчас ставить три сетки, себе рыбы поймать. Это хорошо, лучше, чем было. Тогда за одну судили. Хорошо, но не совсем. Каждый день я не могу в море ходить, время нету. А выберусь один раз за осень — тоже три сетки ставь? Каждый день лови тремя — огрузись рыбой, все по закону. Я десятью ничего не поймаю — штраф. Обсохших сазанов насобираю, воблушек изо льда вырублю[5] — штраф, если так захочет Бушмен. А пропадет подо льдом — виноватого нет… Бревна-плавуны валяются по камышам, сгниют — ни с кого спроса нет. Я одно на горбу домой допру сарай подпереть — отберут и оштрафуют. Осетра воронье лопает, отберу — штраф! Корову держу, а сенокосов не дают!
— Сеном не бедствуешь, — вставил Борис.
— Ничем не бедствую, но все незаконно. Пол-литру в зубы леснику, Бушмену и еще черт знает кому, и все становится по закону.
— А лебедей?
— Распрет на них, а я за всю осень ни одного не добыл. — Мильшин закурил, опять примирительно сказал: — Ладно, попробую отворачиваться от лебедей. Вчера, Борис, нечаянно.
…С трудом прогнав неприятные воспоминания, Бочаров прислушался к тишине. Вдруг посреди зарослей завизжала свинья и сердито заухал кабан. Стал нарастать шум напролом бегущего стада. Матка с поросятами вырвалась из зарослей на отмель. Понеслась по ней почти бесшумно.
Кабан далеко отстал, крутился на одном месте. Грозно взревев, заклацал клыками. Кинулся к отмели, не добежал, затаился. Свирепо заревел, бросился на кого-то. Взвизгнул волк, как побитая собака. В стороне от него злобно зарычала стая.
Шум схватки
