припасы хватало. Дома он появлялся, когда для зимней охоты на кабана требовалась свора собак. На его захудавшем подворье не переводились своры из разнопородных сеттеров, костромичей, борзых, спаниелей и собак диковинных помесей — спаниеля с овчаркой, гончей с дворнягой; от двадцатилетних знаменитых старцев — когда-то они преотлично гоняли лис, «висели на хвосте» — до слепышей, способности которых определяли на табуретке. Пятясь задом, упадет — дурак дураком, поймет край, выползет на середину — будущая краса и гордость района. Большинство «умниц» потом оказывалось хуже бездомных дворняжек, но из-за этого слепыши на подворье Бочарова не переводились. Забрав свору, хозяин отправлялся в камыши. Через неделю собаки вновь собирались во дворе — на горе супруге Петра Ивановича, а о нем она узнавала стороной: кабана продал рыбакам, что занимались подледным ловом рыбы в море.
Иногда, словно чтобы блеснуть былым мастерством, Петр Иванович собирал во всем поселке пришедшие в негодность ружья, часы-ходики и сепараторы. Сутками не выходя из сараюшки, возвращал им жизнь. Сердился, если кто-то пытался платить за работу. Супруга была рада «слесарному запою» — заказчики несли деньги ей. Когда отец появлялся дома, Борис старался не попадаться ему на глаза. Тот корил парнишку за ветхий баз, худой сараишко, необученных собак-«умниц». Сокрушенно качал головой, если натыкался случайно на табель с отметками, спрашивал недоуменно: «Старшие в люди вышли, а ты в кого такой?» Иногда брался за ремень, чтобы и Бориса вывести в люди, сам с нетерпением ожидая, когда мать вступится за сына. Та сразу же заступалась, и Петр Иванович для вида бушевал недолго, потом кричал: «Анна, собирай манатки!» И, грозясь, что в следующий раз наведет полный порядок в доме, исчезал на многие месяцы.
Борис рос вольным казаком: рыбачил, бродил с чабанами в степи, а когда в один из «слесарных запоев» отец подарил ему одностволку — начал пропадать на охоте. Перед окончанием Борисом десятилетки отец долго жил дома: раненый кабан клыком распорол ему ногу. Борис собирался поступить в пушно-меховой институт.
Но случилось несчастье: в одночасье умерла мать. Петр Иванович попытался справиться с немудреным хозяйством, свалившимся ему на голову, и не смог. На базу орали невыдоенные козы, выла и зло грызлась неисчислимая свора собак, в избенке сам черт мог сломать ногу. Захватив ружье, Петр Иванович исчез. Борис заколотил крестами ставни худой камышанки и с рыбачьей бригадой ушел в море. Однобригадница Ольга не упустила счастья. К ледоставу они с Борисом вернулись законными супругами. Ольга взвалила на себя хозяйство, этим стараясь привязать к себе мужа. А Борис настолько пристрастился к охоте, так близко принял к сердцу заботу о природе и ее обитателях, что стал егерем. А ратовал за то, чтоб назначить его на эту должность, сам Богдан Савельич.
— Этот весь в отца, — выдал он ему характеристику при своем начальстве. — И бессребреник, как Петр Иванович, и глазом острым и ухом чутким — весь в отца… Петр Иванович погиб от браконьеров, спасая лебедей…
Егерь — должность трудная. Владения огромные, тысячи гектаров взморья и степи, а охранные законы расплывчатые. За одно и то же нарушение можно предупредить, ограничиться штрафом или подвести под суд. Егерю надо уметь отличить браконьера от нечаянного нарушителя, собрать вокруг себя всех, кто любит зверей и птиц.
Богдан Савельич остановился около калитки, подумал, что одному Борису не под силу браконьер Бушменов. Достал трубку, потянул, досадливо поморщился:
— Выдохлась. Надо кого-то попросить накурить. — Вновь вспомнил о Бушменове. — Сообща надо его брать. Степь и море от его компании стонут.
* * *
Июльский Каспий теплый. На меляках, а их от Волги до Кизляра не счесть, вода как парное молоко. И тих Каспий. Ляжет в штиль ровный — ни морщинки. Как зеркало, все отражает — небо, облака, чаек, заросли. Захочешь — гляди и брейся.
От Главного банка — судоходного канала из Волги на Морской рейд — до западного прибрежья десятки километров, а там с июня по август ни рыбачьей посудины, ни лодки охотника.
Тишина. Запрет — нельзя ловить рыбу. Капроновым сеткам все равно стоять — не сгниют, как льняные, но рыба в летней парной воде к утру вся мрет. Пока выберешь, выпутаешь из сеток да доставишь ее на приемку — протухла.
Тишина. Запрет — выстрелить не смей. Водоплавающей много, добыть можно, но она беспомощна — линька идет. Выпали маховые перья, и птица стала пешеходом. Набредешь на нее — такими грустными глазами смотрит, что сердце зайдется от жали. Куличкам, чиркам и всякой малой птахе легче: мечутся, ныряют под каждую травинку, в каждую ямку, смотришь, удалось спрятаться. Маленьким и самые чахлые зарослишки — глубокий тайник; малым и кормом везде можно разжиться. Кряковым, шилохвости и серым уткам нелегко: большие они, прожорливые. Гусям трудно: великаны, заросли густые нужны, где попало не затаишься и не прокормишься.
Лебедю — совсем тяжко. Камыши и чаканы зеленые, а он белый. Ему надо полуметровую глубину, чтобы лопастями-лапами нагнать течение под куст, подмыть его и достать корень. На сухом он грузен, тихоход. Линный лебедь, если не успеет спрятаться, ложится. Ляжет, длинную шею вытянет, положит ее на землю и тоскливо надеется: может, это не злой человек, может, не тронет? Обойдет человек стороной, а лебедь черноклювую голову чуть-чуть приподнимет, проследит агатовыми глазами: миновала ли беда? Пойдет человек к нему — встанет, словно лежачему ему стыдно встречать опасность. Гордо приосанится, грозно выкинет вперед шею и устрашающе зашипит. И лишь в больших черных глазах тоска: понимает, что обречен, что не отбиться. Но кричать, молить о пощаде, как делают мелкота и утки, лебедю, наверно, гордость не позволяет. И не опустит головы, как гусь, когда его браконьер нагоняет. Отведет назад шею, напружит ее и ударит клювом. Бился бы и могучими крыльями, да они бессильны. И он понимает их бессилие — даже не приподнимает, не хлопает ими, как пугающе трепещут и хлопают облезлыми крылышками чирок и утки. Стоит один на один в последнем бою, понимая свою обреченность…
Линных лебедей браконьеры бьют палками. Целят в голову, а перебивают шеи. Плачут лебеди. Долго, мучительно умирают лебеди. А браконьеру лишь бы свалить, бежит к другим — лебеди не бывают в одиночку.
…Если вам когда-нибудь покажут браконьера, внимательно всмотритесь в его лицо и спросите: «А ты убивал лебедей?» И каким бы черствым человеком этот ни был, ему все равно станет не по себе, и он опустит глаза, как случается, быть может, с самым тяжким преступником. Возможно, тот, кого покажут вам, убил не лебедя, а лесного великана, сохатого. А вы все-таки спросите у него именно про лебедя. Человек поймет, о чем вы спрашиваете.
…В июле на
