страха.
А теперь помолчим.
Глава 6
Глупый кусок мяса
1
«Алёшка. Ишь ты, принарядился, – Зося Добровская куснула чуть подтаявшее эскимо и продолжила подглядывать. – Ага! Высматривает. Ищет. А нетушки! Пусть постоит, поволнуется. Как же ж волосы выгорели всего за две недели! А сам, вы посмотрите, загорел как негр. На стройке у отца, так же ж мне написал. Худой какой… Зарабатывал. И чемоданчик новый, даже блестит. Улыбается чуть растерянно. Эй, а это что за коза на него копытами стучит?! Сама свой чемодан вынимай из вагона! А он помогает, молодец какой. Засмеялся, что-то ей сказал, головой мотает. Зубы белющие, мама моя… Нет, коза, шагай дальше, это мой парень. Мой. Родной. А меня нету. Ждёт. На часы посмотрел, на солнышко жмурится. К погоде привыкает. Да, Алёшенька, в Киеве тепло. Теплее, чем у тебя в Ленинграде. У нас. Смотри, как верно ждёт. Волнуется. На чемоданчик сел. Ой, а носки-то, носки-то – зелёные, как трава! Под змейки на рубашке. И шузы новые, узющие. Опять курит, волнуется. А эта коза не уходит, на него оглядывается. Иди-иди. Нечего крутить задом. Вот ведь! На него все посматривают, оглядываются – загорелый мальчик с белыми волосами. Здесь таких не бывает. Таких, как он. Высокий, худой, серьёзный. Добрый-добрый. На лбу написано. Ресницы пушистые. Губы бантиком. Ох уж эта ямочка. Иди-иди, коза, он меня ждёт. Алёшка. Мой. Родной».
Зоська спряталась за углом Киевского вокзала и, как белка из-за дерева, рассматривала своего Алёшку, одиноко сидящего на чемоданчике рядом с вагоном. Её разноцветные глаза поблёскивали всеми кошачьими оттенками голубого и зелёного.
Вот как так бывает – во рту вкус мороженого, а не хватает? Ужас как целоваться хочется. Но она стояла рядом со своим счастьем и с удовольствием его дразнила.
Девочки любят дразниться. Особенно на расстоянии.
Алёшка терпеливо ждал, уже даже на часы не смотрел. Мало ли что… Может, автобус опоздал, может, ещё что. Обещала встретить, значит, встретит. Это точно. В этот ранний час непривычно высокое солнце уже от души пекло его пижонскую тёмноизумрудную рубашку с зелёными и чёрными змейками, поджаривало чёрные брюки.
Тени здесь были заметно короче. Воздух пах совершенно иначе – густо и карамельно. Это была не привычная бесконечная прозрачность большой воды, широкого ветра, сосновой хвои, прохладного озёрного ила, пряного мха, солоноватого гранита и дыма костров, нет – неуловимый для местных, для Алёшки киевский воздух пропитался вареньем, тортами, пылью, базаром, креозотом разогретых шпал, пьяно подгнившей падалицей, мокрым асфальтом, розами. Он оглянулся. Точно, розы! За оградой вокзала какая-то довольная собой тётка поливала из шланга розы и сама себе улыбалась. Справа зацокали каблучки, и мимо него быстро прошли вперёд две вполне молодые и загорелые девчонки в железнодорожной форме. Не прекращая умопомрачительно тараторить, зыркнули на него. Вскользь промелькнули улыбки. Алёшка пыхнул дымом и с удовольствием проводил долгим взглядом их жизнерадостные попы.
Что-то неуловимое потянуло меж лопатками. Чуть свело ссутуленную спину. Он почувствовал это пружинное касание, распрямился и оглянулся.
Вот оно – счастье.
Зоська шла к нему сквозь обрушившийся на неё кремовый столб света, в котором загорелись красно-чёрные маки на её белом платье. Шла неторопливо, слизывая капельки с таявшего эскимо, беспечно-хитро улыбалась. Ударила под дых всем – загорелостью, колышущейся грудью, блеском зубов, голоногостью и коленками с ямочками, как у румянощёкого младенца.
Алёшка скрипуче встал, вытянулся во весь свой немаленький рост. Тоненький дымок дрожащей сигареты лизнул его загрубевшие пальцы и растворился бесследно. Как дождавшийся радостный пёс вертится, повизгивает и молотит хвостом по ногам хозяина, так и Алёшкино сердце заколотило по рёбрам.
– Ну, здравствуй, Эл.
И не успела она договорить, как её счастье упало на неё, закрыло весь мир, облапило по-медвежьи, прижало крепко, захватило запахом сильного мужского тела. Она запрокинула голову – и от тёплого дыхания, вкуса мороженого, еле уловимого столкновения зубов их сотрясла сладкая-сладкая дрожь…
Вот так в девять утра жаркого августа 1966 года приехал в Киев Алёшка Филиппов просить руки Зоси Добровской. Они стояли на пустом перроне, целовались до одури и не видели ни хитрого прищура носильщика, заскучавшего при виде маленького чемоданчика, ни тёплого и по-бабьи чуть завистливого взгляда проводниц, застывших на подножках вагонов уставшего поезда.
Общага, коллоквиумы, твист, Ленинград со всеми его сквозняками, львами и решётками, чертежи, белые ночи, Эрмитаж, любовь, Кировский завод, бессонница, лодки, катера, ссоры и примирения, записки на лекциях и идиотка-вахтёрша, электрички, сессии и «хвосты», засосы на груди, ангины и малиновое варенье с ложечки – это было понятно, хоть и впервые головокружительно.
А вот с родителями знакомиться надо.
Обычай. Порядок. Церемония. Обязательная виньетка жизни.
Как в сказках Андерсена.
2
– Пе-ру-кар-ня?
– Ага. Ну? Что такое?
– Парикмахерская!
– Это нечестно! Ты плакаты видел! Нечестно!
– Ладно-ладно. Давай дальше.
– Сейчас, погоди. По-до-жди.
Алёшка и Зоська ехали в весёлом трамвае по улице Саксаганского.
Август наполнил киевские улицы пряным зноем, липким, как перина. Столичные жители шествовали по душным улицам, неторопливо садились в горячие трамваи и троллейбусы, аккуратно рассаживались, внушительно осматривали окружающих, солидно здоровались со знакомыми и с превеликим удовольствием продолжали прежний разговор, прерванный, возможно, неделю назад. Ведь во все времена мало что сердцу малоросса приятнее, чем обстоятельная беседа, столь густо наполненная всевозможными воспоминаниями, сплетнями и подробностями, что неподготовленный слушатель вязнет в ней с ходу, как ложка в наваристом борще хорошей хозяйки.
Напротив Алёшки и Зоси сидели две типичные малороссийские кумушки, одинаково скрестившие руки на пышных грудях и развернувшиеся друг к другу для удобства ведения беседы и лучшего обзора обстановки вокруг. Помимо борщевой густоты разговора малороссийские женщины отличаются особенной постановкой взгляда. Если девчонки и девушки игриво стреляют глазами, не прекращая трещать на максимальной скорости, то раздобревшие в супружестве почтенные хозяйки прямо посреди разговора о «слабеньком Миколе Юхимовиче, що був першим чоловiком тiй Ганьки, що, трясця її матepi, була нашою сусiдкою, як ми жили ще у Святошино» не преминут державно вперить свои взоры в человека напротив и разглядывать жертву с тщательностью ретушёра, портного или патологоанатома.
Вот и Алёшке досталось. Он, конечно, мог бы догадаться, что будет приметен своей северной белобрысостью в киевской толпе, но что будет подвергаться такому фронтальному рассматриванию, представить себе не мог. Вот он и менял колер щёк с розового на пунцовый, хлопал длиннющими ресницами, смущался и был хорош собой настолько, что кумушки глаз отвести не могли. Зоська, прижавшись к его плечу, знатно веселилась его стеснению.
Алёшка решил отвлечься и стал изучать сочную мову
