Если в этом мире и есть человек, точно знающий, к чему стремится, то это Патрисия.
— Ну, она, похоже, тебя очень сильно любит. Поздравляю. Где вы поставите автофургон?
— Никакого автофургона не будет. Ее родители отдают нам дом в сельской местности — с собаками и лошадью. Мы будем репетировать хоть круглые сутки. А ты сможешь приезжать к нам, если захочешь.
Он снял перчатку и провел ладонью по моему лицу. Я, слегка помедлив, отстранила его руку. Потом с благодарным видом улыбнулась: Матео дал мне мою собственную жизнь, мои собственные ощущения. Это был подарок, сделанный мне в тот вечер, когда я совершила путешествие в прошлое своей мамы.
— Я буду иметь это в виду. А теперь мне хотелось бы, чтобы ты отвез меня в одно местечко.
Окончательный разрыв с Матео оказался для меня таким безболезненным, таким приятным и даже красивым, что я не стала на него дуться, — тем более, что он пообещал подождать меня и отвезти обратно.
Добиться в тюрьме «Алькала-Меко» разрешения на свидание с «роковой женщиной» было очень трудно, однако мне в конце концов это удалось, поскольку я приехала туда во время, отведенное для посещений.
Я узнала ее с трудом. Она вышла ко мне в простеньких джинсах, кроссовках и неглаженой рубашке. Ее волосы были заплетены в косу, перетянутую старой розовой резиночкой. Увидев меня, она остановилась на несколько секунд как вкопанная: видимо, никак не ожидала увидеть меня в таком месте. Потом, стыдливо опустив голову, присела на стул. Чтобы как-то нарушить молчание, я сказала ей, перейдя на «ты», что меня бросил парень, который нравился мне так, как не нравился ни один другой парень за всю мою жизнь, и что он собирается жениться на другой. Еще я сказала, что, поскольку его мучили угрызения совести из-за того, что он меня бросил, я, решив воспользоваться этим, попросила его подвезти меня на мотоцикле сюда, к тюрьме. После моего рассказа напряжение, охватившее «роковую женщину», спало, и она даже захихикала.
— Тем хуже для той, второй. Ты еще слишком юна для того, чтобы привязывать себя к кому-либо, поверь мне.
Я не стала говорить ей — чтобы не вызвать ненароком каких-нибудь негативных эмоций, — что без шелкового халата, сложной прически, французского маникюра и туфель на высоких каблуках она выглядит гораздо красивее и моложе. Краснота ее рук наводила на мысль о том, что ей приходится что-то мыть холодной водой.
— Мне жаль, что ты обо всем этом узнала, но я рада, что ты приехала.
— Садовник и его жена ухаживают за домом. Я приехала к тебе домой, чтобы показать новую серию средств, и жена садовника сказала мне, что ты находишься здесь.
Она посмотрела на свои ладони и положила одну на другую. Чего я никак не ожидала увидеть — так это «роковую женщину» с покрасневшими от работы в холодной воде руками.
— Он… тот, мужчина, которого ты… сейчас в больнице. Садовник и его жена собираются поехать его навестить.
Она никак не отреагировала на мои слова: выражение ее лица не изменилось, зрачки так и остались размером с булавочную головку. Без косметики ее глаза были намного меньше, чем мне казалось раньше, и блестели так, как будто она в последние дни все время плакала.
— Есть вещи, о которых тебе не следует знать и с которыми в жизни лучше не сталкиваться. Забудь обо всем, это не твое дело.
— Мама сказала, чтобы я приехала тебя навестить и спросила, не нужно ли тебе чего-нибудь.
— Об этом знает и твоя мать? — Она сильно расстроилась, но тут же взяла себя в руки. — А эта твоя новая серия… Она мне интересна. Ты ее принесла? Мне не позволяют брать даже кремы… — Она с досадой покачала головой. — Мне хотелось бы подарить что-нибудь девочкам. Оставь сотруднице, которую зовут Беа, все, что есть в чемоданчике, который ты всегда таскаешь, и дай мне номер своего счета. Я распоряжусь, чтобы тебе перевели на него деньги.
Я решила поверить «роковой женщине» и разыскала Беа — маленькую женщину, которая в тот момент была явно не в духе. Она не удивилась просьбе, с которой я к ней обратилась. Я оставила ей три комплекта товаров новой серии стоимостью триста тысяч песет. Я считала само собой разумеющимся, что «роковая женщина» сможет со мной расплатиться, но… А вдруг не сможет? Мне подумалось, что вот сейчас я пройду через все эти металлические двери и окажусь снаружи, а та, кто должна мне кучу денег, останется внутри, и мне в случае чего придется прорываться к этим людям обратно в тюрьму, куда меня вообще-то могут и не пустить… Но я была вынуждена поверить «роковой женщине» и Беа.
Матео ждал меня возле входа в тюрьму и курил. Ему явно не нравилось находиться рядом с подобным заведением.
Он раздавил окурок каблуком ботинка. Мы сели на мотоцикл и поехали. Это была, возможно, моя последняя поездка с ним, и, наверное, последний раз, когда я сидела, обхватив его сзади руками и прижавшись к его спине, но я не могла сейчас думать ни о чем, кроме трехсот тысяч песет. С моей стороны было абсолютно нелепо поехать продавать кремы «роковой женщине» в тюрьму. И еще более нелепым было то, что она согласилась их купить.
Я не стала ничего рассказывать маме, потому что она, наверное, спросила бы насчет занятий в университете, а мне не хотелось вызывать у нее еще больше подозрений. Я решила перенести этот разговор на следующий день, на субботу. Мы будем с ней о чем-нибудь разговаривать, и я как бы невзначай заговорю о судьбе «роковой женщины». Я заснула, думая о Матео и о его доме за городом с лошадьми и собаками, без которых теперь уже, наверное, не обойтись ни ему, ни Принцесске.
Суббота с воскресеньем всегда начинались в нашем доме довольно весело, и меня всегда злили мысли о том, какими безгранично счастливыми мы могли бы быть, если бы в нашей жизни не маячил призрак Лауры. Отец был человеком простым и довольствовался немногим — тем, что дышит свежим воздухом, тем, что готовит по субботам умопомрачительный завтрак, тем, что пытается привести в порядок старую кухонную плиту и портит ее в результате этого еще больше, тем, что берет щетки и крем для чистки обуви и чистит всю обувь подряд — даже ту, которую мы уже не носим, — причем чистит так, что она начинает блестеть, как лакированная.
Он готовил бекон с хрустящей корочкой, яичницу, гренки, кофе, горячий шоколад, бутерброды, жареную картошку и свежевыжатый апельсиновый сок. Он включал музыку и открывал окна, чтобы из кухни выходил дым и чтобы там было лучше слышно щебетание птиц, крики играющих на улице детей и сигналы автомобилей — в общем, чтобы там было лучше слышно шум жизни. Даже рождественский ужин — и тот не мог сравниться с этими завтраками.
Отец подготовил для мамы очень удобное мягкое кресло с высокой — выше головы — спинкой. Он положил на него диванные подушки и поставил перед ним скамеечку, чтобы мама могла вытягивать на нее ноги. Это кресло позволяло ей сидеть у окна и, отдыхая, смотреть на то, что происходит на улице. Теперь мы ели только за столом в кухне, чтобы не портить стол из красного дерева. Маме очень нравилась ее мебель и очень нравился ее дом, и она не променяла бы его даже на дворец.
После того как я позавтракала, убрала и вымыла посуду и помогла маме привести себя в порядок, я отправилась в обувной магазин. Часов в двенадцать я уже подошла к нему. Это было самое подходящее время для того, чтобы попытаться увидеть в нем девушку, которая, возможно, была Лаурой, потому что любая нормальная девушка стремится к тому, чтобы вечер у нее был свободным. К счастью, в магазине было много покупателей и мне удалось зайти в него, не привлекая к себе внимание продавцов. Несколько японцев покупали женские сумки — такие дорогие, что они лежали в витрине, запирающейся на ключ, — для жен, ждущих их дома, в Японии. Еще в магазине было несколько американских студенток, подбирающих себе товары подешевле. Дочь занималась этими студентками, а ее мать — японцами, уговорить которых что-то купить было гораздо легче.
На матери были высокие коричневые сапожки, искусственно состаренные, длинная юбка, похожая на ту, которая была на ней в прошлый раз, но только голубого цвета, и коричневый свитер из очень тонкой шерсти. Дочь была одета примерно так же, как и в прошлый раз, но на ногах у нее были потрясающие туфли на высоких каблуках. Американкам хотелось примерить такие же туфли, как у нее. Я медленно ходила между витринами, мысленно клянясь, что никогда не поддамся соблазну стремиться продемонстрировать своим видом, что я богата. Дочь разговаривала с американками по-английски, и произносимые ею звуки были такими же безупречными, как и лежащие на полках изделия. Голос у нее был тоненьким и приятным — как у девушек моего возраста, которые не пьют, не курят, не надрывают горло криком. У меня голосовые связки уже огрубели оттого, что частенько приходилось громко разговаривать на дискотеках. Ни я, ни мои подруги не привыкли говорить тихо. В моей жизни уже прошел период, когда мне приходилось громко ругаться, уже прошел период, когда во время наших игр в парке приходилось напрягаться для того, чтобы меня услышали среди лая выгуливаемых собак, уже прошел период, когда я покуривала черный табак и «травку» и пила алкоголь. Все это в моей жизни уже прошло, но мне «на память» об этих периодах остался низкий и хрипловатый голос — голос, который у Принцесски моего бывшего парня Матео не выработается никогда, как бы она ни старалась и какие бы «ирокезы» себе ни делала: иметь такой голос ей было попросту не дано. Девушка (возможно, Лаура) тоже была, как говорится, «сделана из другого теста». Она производила впечатление человека, всю жизнь ходившего не по обычному тротуару или полу, а по расстеленным под ее ногами шелковым платкам, причем не в обычной обуви, а в туфлях по сто тысяч песет за пару. Если она и в самом деле окажется моей сестрой, я только порадуюсь тому, что у нее такая замечательная жизнь. И моей маме — нашей маме — следовало бы об этом рассказать.
