знакомых миз Морроу, — сказала Нэн пастору. — У доктора Фаррел была назначена с ней встреча на среду утром, потому что во вторник миз Морроу призналась, что может рассказать о ее настоящих деде и бабке. Отец доктора Фаррел был усыновлен, и она ничего не знает о своем происхождении. К несчастью, ночью миз Морроу умерла. Доктор Фаррел надеется, что кто-то из пришедших на заупокойную мессу может располагать информацией, которую хотела сообщить ей миз Морроу.
— Признаюсь, я в состоянии понять желание отыскать семейные корни, — ответил отец Данлэп. — На протяжении многих лет я регулярно встречаюсь с подобной ситуацией при исполнении пасторских обязанностей. Я намерен восхвалять Оливию, как того требует Евангелие. В конце своей речи я могу рассказать историю доктора Фаррел и объявить, что она будет ожидать в вестибюле тех, кто мог бы ей помочь.
Нэн поблагодарила его и повесила трубку. Приехав в церковь Святого Винсента, Моника и Нэн умышленно сели в задних рядах, чтобы им видны были люди, пришедшие на заупокойную мессу. Без пяти десять церковь начала заполняться густым звучанием органа. К тому времени на скамьях сидело не более двадцати человек.
— «Не страшись, Я иду пред тобой…» — Слушая красивое сопрано солистки, Моника подумала: «Не страшись, но я страшусь. Боюсь, что, возможно, потеряла последнюю ниточку к родословной отца».
Точно в десять часов открылась дверь, и отец Данлэп пошел по проходу, чтобы встретить несущих гроб. К удивлению Моники, единственным человеком, который следовал за гробом, был доктор Клей Хэдли.
Пока гроб несли к алтарю, от внимания Моники не укрылся изумленный взгляд, брошенный на нее Хэдли, когда их глаза встретились. Она смотрела, как он садится в первом ряду. Никто к нему не присоединился.
— Может быть, этот мужчина — родственник, который мог бы вам помочь, — прошептала Нэн Монике.
— Это ее врач. Я встретилась с ним в среду вечером. И он не собирается мне помогать, — прошептала Моника в ответ.
— Тогда, думаю, далеко мы не уедем, — сказала Нэн, приглушая свой звучный голос. — Здесь так мало народа, а он единственный на том месте, которое обычно отводится для членов семьи.
Моника вспомнила похороны отца, происходившие в Бостоне пять лет назад. Церковь была заполнена друзьями и коллегами. В первом ряду с ней сидели Джой и Скотт Альтерман. Вскоре после этого Скотт влюбился в нее. Моника уставилась на гроб. «Что до семьи, то так, наверное, было бы и со мной, — подумала она. — Очевидно, у Оливии Морроу не осталось ни единого родственника и некому ее оплакать, как некому было бы оплакать меня, если бы тот автобус меня сбил. Молю Бога, чтобы это изменилось».
Против воли перед ней возникло лицо Райана Дженнера. «Он был так удивлен, когда я сказала ему, что не хочу сплетен про нас. Это задело меня так же, как и то, что у него есть другая женщина. Неужели он настолько легкомыслен в отношениях, что может дома жить с женщиной, а в больнице флиртовать со мной?»
Тот же вопрос не давал ей ночью сомкнуть глаз.
Началась месса. Моника поймала себя на том, что механически повторяет слова молитвы.
Послание было прочитано Клеем Хэдли: «Если Бог за нас, кто против нас…»[11] Когда он читал Послание святого Павла римлянам, голос его звучал убедительно и внушал благоговение.
Отец Данлэп продолжил:
— Мы молимся за упокоение души Оливии Морроу. Пусть ангелы препроводят ее в место отдохновения, света и мира.
— Господи, услышь нашу молитву, — вполголоса повторяли присутствующие.
Читались отрывки из Евангелия, те самые, что выбрала Моника для похорон отца. «Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные…»[12]
Когда чтение Евангелия окончилось и все уселись, Нэн прошептала:
— Теперь он будет говорить о ней.
— Последние пятьдесят лет Оливия Морроу была здесь прихожанкой, — начал пастор.
Он говорил о заботливой и щедрой женщине, которая после выхода на пенсию и до тех пор, пока здоровье ее не ухудшилось, исполняла обязанности евхаристического служителя и регулярно доставляла больничным пациентам святое причастие.
— Оливия никогда не требовала признания, — говорил отец Данлэп. — Несмотря на то что по службе добилась административной должности в известном универмаге, в частной жизни она была скромной и непритязательной. Поскольку она была единственным ребенком в семье, у нее не осталось родственников, которые могли бы сегодня быть с нами. Их нет, но она сейчас предстала перед Господом, которому столь ревностно служила. Существует причина, заставляющая сожалеть, что Оливия не пробыла с нами еще один день. Позвольте поделиться с вами тем, что Оливия рассказала одной молодой женщине всего за несколько часов до своей смерти…
«Пусть у кого-то найдется, что рассказать мне, — молила Моника. — Наконец-то я понимаю папино желание узнать. Я тоже хочу узнать. Пусть кто-нибудь из присутствующих поможет мне».
Прозвучали последние молитвы. Отец Данлэп благословил гроб, и служители из похоронного бюро вышли вперед и подняли его на плечи. Под пение солистки: «Не страшись, Я иду пред тобой» — бренные останки Оливии Морроу были перенесены из церкви на катафалк. От дверей церкви Моника и Нэн наблюдали, как Клей Хэдли садится в машину, стоящую за катафалком.
— Он был ее врачом и даже не выкроил минуту, чтобы подойти к вам, — осуждающе сказала Нэн. — Вы, кажется, говорили мне, что беседовали с ним, когда ожидали приезда медиков?
— Да, — ответила Моника. — Но тогда он особо подчеркнул, что совершенно не представляет, что именно собиралась мне сказать Оливия Морроу.
По мере того как присутствующие расходились, несколько человек остановились сказать, что служат в доме Шваба, но ничего не знают по поводу сведений, которыми миз Морроу намеревалась поделиться с Моникой. Другие объяснили, что иногда беседовали с ней, но она никогда ничего не рассказывала о себе.
Последней уходила женщина, которая, похоже, недавно плакала. С седеющими светлыми волосами, широкими скулами и плотной фигурой, она выглядела лет на шестьдесят пять. Она остановилась, чтобы с ними поговорить.
— Я Софи Рутковски. Я тридцать лет работала уборщицей у миз Морроу, — сказала она дрожащим голосом. — Не знаю ничего о том, что она хотела вам рассказать, но так жаль, что вы с ней не встретились. Она была такой замечательной.
