Тридцать лет, подумала Моника. Она может знать гораздо больше о семье Оливии Морроу, чем себе представляет.
Очевидно, Нэн пришла в голову та же мысль.
— Миз Рутковски, мы с доктором Фаррел хотим выпить по чашке кофе. Не желаете к нам присоединиться?
Женщина была в нерешительности.
— О, не знаю, право…
— Софи, — отрывисто произнесла Нэн. — Я Нэн Родс, секретарь доктора. Вам сейчас грустно. Если вы за чашкой кофе поговорите с нами о миз Морроу, вам станет лучше, обещаю…
В квартале от церкви они нашли кафе и сели за столик. Моника с восхищением слушала, как Нэн успокаивает Софи, говоря, что вполне понимает ее печаль.
— Я работаю у доктора Фаррел почти четыре года, — сказала она, — и когда узнала, что она едва не погибла, была так расстроена, что и не передать.
— Я понимала, что конец близок, — откликнулась Софи. — За последний год миз Морроу сильно сдала. У нее было больное сердце, но она говорила, что не хочет больше операций. Ей дважды заменяли клапан аорты. Она сказала…
Глаза Софи Рутковски наполнились слезами.
— Она сказала, что ей пора умирать и она знает, что скоро придет ее время.
— Неужели у нее не было никаких родственников, которых вы могли видеть? — спросила Нэн.
— Только ее мать, и та умерла десять лет назад. Она была очень старой, уже за девяносто.
— Она жила с миз Морроу?
— Нет. У нее была собственная квартира в Квинсе, но они часто виделись. Они были очень близки.
— Вы не знаете, у миз Морроу было много знакомых? — спросила Моника.
— Честно говоря, не знаю. Я приходила к ней только по вторникам на пару часов. Этого было достаточно. Другого такого аккуратного человека я не встречала.
«Вторник, — подумала Моника. — Она умерла в промежутке между вечером вторника и утром среды».
— Как она вам показалась, когда вы видели ее в прошлый вторник?
— Жалко, но я ее не видела. Она куда-то уехала. — Софи покачала головой. — Я удивилась, что ее нет дома. Она ведь была такой слабой. Я пропылесосила комнаты, вытерла пыль и переменила простыни на ее кровати. И постирала то немногое, что там было. Нет, простыни я не стирала. Она отправляла их в прачечную. У нее были тонкие хлопковые простыни, и ей нравилось, чтобы их стирали в профессиональной прачечной. Бывало, я говорила ей, что с удовольствием погладила бы их сама, но она хотела, чтобы все было как полагается. В тот вторник я пробыла у нее всего час. Она была такой щедрой. Всегда платила мне за три часа, хотя я говорила ей, что чистить или вытирать больше нечего.
«Оливия Морроу любила, чтобы все было сделано как полагается. Это очевидно, — размышляла Моника. — Почему я все время думаю о той наволочке, которая отличалась от остальных?»
— Софи, я заметила, что на кровати были красивые простыни персикового цвета, но одна из наволочек отличалась от трех других. Она была бледно-розового цвета.
— Нет, доктор, вы, наверное, ошиблись, — без выражения произнесла Софи. — Я бы никогда не допустила такую оплошность. В тот вторник я постелила персиковые простыни. У нее, конечно, были другие комплекты, но она предпочитала пастельные тона. Одну неделю — персиковый комплект, следующую — розовый.
— К чему я все это говорю, Софи, — начала объяснять Моника. — Когда в среду вечером я увидела тело миз Морроу, я заметила, что она прикусила губу. Я подумала, что наволочка испачкалась в крови и миз Морроу решила ее поменять.
— Если бы она прикусила губу и кровь попала на наволочку, то она отложила бы ту подушку в сторону и взяла одну из запасных, что на кровати, — категорично сказала Софи. — Вы, наверное, заметили, какие плотные эти подушки. У нее не хватило бы сил поменять наволочку, да она и не стала бы пытаться. Наверняка. — Она прихлебнула кофе. — Наверняка, — повторила она для убедительности. Потом помолчала. — В доме Шваба я обслуживаю несколько человек. Один из рабочих говорил мне, что во вторник вечером миз Морроу навещал доктор Хэдли. Может быть, если на наволочке осталась кровь, она попросила его поменять ее. Такое могло быть.
— Да, разумеется, это возможно, — согласилась Моника. — Софи, мне пора бежать в больницу к пациенту. Спасибо за компанию и, если найдется кто-то, кто может знать о том, что хотела рассказать мне миз Морроу, позвоните, пожалуйста. Нэн даст вам номера наших телефонов.
Двадцать пять минут спустя Моника выходила из лифта на этаже, где размещалось педиатрическое отделение больницы. Остановившись у поста медсестры, она увидела стройную женщину с темными с проседью волосами, которая беседовала с Ритой Гринберг. Моника заметила, что Рита с облегчением посмотрела на нее.
— Вам лучше поговорить с лечащим врачом Салли, — сказала Рита и обратилась к Монике: — Доктор Фаррел, это Сьюзен Гэннон.
Сьюзен повернулась к Монике.
— Доктор, мой бывший муж Питер Гэннон — отец Салли Картер. Я знаю, что ему запрещено ее навещать, но мне нет. Проводите меня к ней, пожалуйста.
48
В субботу, в десять утра, детектив Карл Форест сидел в машине, припаркованной напротив больницы Гринвич-Виллидж. Он работал с Джоном Хартманом до его отставки. Именно Форест проверил отпечатки пальцев на фотографии, которую дал ему Хартман, — той самой, что была анонимно послана в офис Моники Фаррел.
После того как Моника едва не погибла, Форест, снова по настоянию Хартмана, просмотрел пленки с видеокамер больницы Гринвич-Виллидж, относящиеся ко времени, когда Моника уходила оттуда в четверг вечером, за несколько минут до происшествия с автобусом.
С Форестом был его напарник Джим Уилан. Они рассматривали только что сделанные снимки молодой женщины-полицейского, стоящей на ступенях больницы. Они попросили ее встать на то самое место, где фотографировали Монику, с тем чтобы проанализировать местоположение, с которого был сделан снимок.
Форест положил на колени компьютер и распечатал снимки, потом, удовлетворенно хмыкнув, вручил их Уилану.
— Сравни их, Джим, — сказал он, показывая фото, посланное в офис Моники. — Тот, кто снимал доктора с ребенком на руках, вероятно, сидел в машине, стоящей прямо здесь.
