не наивно-социальные ответы на мучительные русские вопросы. Среди них были и те, кого назвали «деревенщиками». Одним из их лидеров быстро сделался Распутин.
Истово, почти истерически любивший деревенскую Россию прошлого, Распутин отдал воспеванию этой России всего себя без остатка. Присмотримся чуть внимательнее к первому предложению, кажется, лучшей распутинской вещи – повести «Последний срок» 1970 года: «Старуха Анна лежала на узкой железной кровати возле русской печки и дожидалась смерти, время для которой вроде приспело: старухе было под восемьдесят». Какое слово здесь главное? Конечно же, «русской»! Оно не без лукавства введено в текст почти на правах термина («русской печки», то есть – «не голландской»), но только у русской печки и должна умирать русская деревенская старуха, воплощение навсегда уходящей от нас дореволюционной деревенской России.
Соответственно, всё русское в повести изображается как прекрасное, идиллическое: «И работа – дружная, заядлая, звонкая, с разноголосицей пил и топоров, с отчаянным уханьем поваленных лесин, отзывающимся в душе восторженной тревогой, с обязательным подшучиванием и заигрыванием друг с другом и дразнящим ожиданием угощения, для которого хозяйку заранее отпускали домой. После зимы это была первая работа в лесу, к тому же не очень трудная, и ее любили». А всё советское показывается как отвратительное, механическое, дьявольское: «Погода и та стала путаться, как выжившая из ума старуха, забывать, что за чем идет. Люди говорят, что это от морей, которых понаделали чуть не на каждой реке». Или: «Женщины-то, особенно которые помоложе, они все как заводные куклы, одна на другую до того похожи, не отличишь, где какая. Их не рожали, на фабрике делали…
– По ГОСТу, – вставил Илья.
– Как ты говоришь?
– Я говорю, по ГОСТу, по государственному стандарту».
Эта почти откровенная ненависть ко всему советскому, да еще «протащенная» в советскую – изданную в СССР – книгу, дорогого стоила. За нее Распутину прощали и некоторую натужность, искусственность языка его персонажей (кто-нибудь когда-нибудь слыхал, чтобы живые люди говорили, как распутинские герои и героини?), и откровенную самоцензуру (чего стоит только «идеологически выдержанный» финал романа «Живи и помни»!), и, наверное самое главное, никто не упрекал Распутина за вторичность его концепции развития России в XX веке. Ведь противопоставление русского советскому (да еще и с подробным рассказом о смерти русской старухи, да еще и с описанием того, как весело работали до революции, да еще и с высмеиванием советского новояза) встречается в напечатанном в СССР произведении того писателя, которого как раз в это время нагло выталкивали из родной литературы и из родной страны – в «Матренином дворе» Александра Солженицына. Однако Распутина, повторюсь, никто стать более самостоятельным не призывал (к тому же Солженицын в советской прессе был просто не упоминаем), а совсем даже наоборот: быстро нашлись литераторы, убеждавшие и, увы, убедившие нашего автора в том, что он гений, русский Маркес, лучший и талантливейший, etc.
К чему это в итоге привело? А к тому, что по-настоящему талантливый писатель сломался под тяжестью навешенных на него регалий, «не выдержал!», как выразился по отчасти сходному поводу Достоевский. Когда ненавистная советская эпоха кончилась и на смену ей на относительно долгий срок (дай бог, не «последний»!) пришло время трудной, не всегда приятной, но все же свободы (русской свободы!), Валентин Распутин вдруг принялся воспевать сгнивший строй, дойдя в последние годы своей жизни до славословий Сталину! «Когда наша недалекая либеральная то ли элита, то ли шарашка, злобно ненавидящая Сталина, требовала, чтобы в юбилейные дни 65-летия Победы и духа Иосифа Виссарионовича нигде не было, не говоря уж о портретах вождя, она добилась этим только того, что и духа, и портретов будет гораздо больше, чем если бы она так нахально не выставляла свои ультиматумы фронтовикам да и всем нам. И правильно: не лезьте в душу народную. Она вам неподвластна. Пора бы это понять». Это не какой-нибудь Владимир Бушин утверждал, а автор «Рудольфио» и «Уроков французского».
Апофеозом деятельности «позднего» Распутина стало требование уголовного наказания для девочек из Pussy Riot. Русский писатель, требующий не милосердия и смягчения наказания, а его ужесточения! До подобного из авторов с высоким реноме раньше опускался только Михаил Шолохов в своей речи по поводу Синявского и Даниэля. Да и то, фигуранты тогдашнего дела все-таки были мужчинами, а не женщинами.
И все же… И все же имя Валентина Григорьевича Распутина, безусловно, останется в итоговой истории русской литературы. А уж какими эпитетами оно в этой истории будет сопровождаться, покажет будущее той страны, за которую покойный болел всей своей душой.
Памяти Елены Цезаревны Чуковской
Вспоминая о последних днях жизни Бориса Пастернака, старший сын поэта, Евгений, рассказывает, как отец мечтал уберечь их с младшим сыном «Ленечкой от участия в его жизни, как от несвободы и тяжести, приносящих только огорчения». «По его представлению, занимаясь его делами, – поясняет Евгений Борисович, – мы обречем себя на вторичность, чего он сам всю жизнь всеми силами старался избегать. Начало этого лежит в подкупающей легкости вторичного, а в перспективе получается отказ от необходимых для подлинной и первичной работы усилий труда».
Завершает свой рассказ Пастернак-младший не без горечи: «Ленечка, следуя папиному желанию, сумел избежать этого, а я волею судьбы встал на этот путь, пожиная на нем и радость душевной близости с отцом, и оскорбления, с этим сопряженные».
Елена Цезаревна Чуковская очень рано и очень хорошо поняла, какими опасностями чревато для ее личности постоянное пребывание в тени великого Деда. В юности она сделала решительный «Ленечкин» выбор и поступила на химический факультет МГУ. «Выбрала такую профессию, чтобы не иметь никакого отношения к литературе, и долгие годы занималась этой профессией, – делилась воспоминаниями Чуковская в одном из телеинтервью. – Я проработала 34 года в институте элементоорганических соединений совершенно не в качестве внучки. У меня была специальность, были статьи по работе, ну и были соответствующие занятия. Мне это было очень интересно, у меня была в конце уже большая группа, мне было интересно заниматься наукой».
«Но постепенно, – продолжает Чуковская, – где-то к 60-м годам стало складываться такое положение, которое втягивало меня в литературные помощники. Во-первых, Корней Иванович привлекал меня к подготовке “Чукоккалы”; во-вторых, моя мать, Лидия Корнеевна, теряла зрение, и приходилось много помогать ей технически; в-третьих, в 1965 году я познакомилась с Солженицыным и тоже оказывала ему какую-то техническую помощь. Так, постепенно, я втянулась во вспомогательные литературные занятия».
Не правда ли – удивительно? И Евгений Пастернак, и Елена Чуковская из прекрасной и в высшей степени органичной для них скромности представляют
