Случилось то в полдень на исходе последней седмицы студенника. Морозы стояли суровые, звонкие. На реках лег крепкий лед, и санный путь протянулся накатанный. В Цитадель часто приезжали обозы с товаром и путешественниками.
Нынешний торговый поезд ничем от иных не отличался. Разве только числом народа. Богатый был поезд, людный. Пять саней только товарами нагружены, остальные четверо — купцами да попутчиками.
Айлиша шла через двор крепости с корчагой травяного настоя. Майрико просила сварить — кто-то из молодших выучеников замучился кашлем. Девушка ступала осторожно, прижав теплый крутобокий сосуд к бедру. Вдруг откуда-то из толпы купцов вынырнула девушка. Красивая. В сером полушалке, заячьей шубке и белых валенках. Лицо румяное, но глаза красные, заплаканные будто.
— Постой, постой, девица, — быстро-быстро заговорила она, удерживая спешащую Айлишу за рукав меховой куртки. — Ты ведь из тутошних? Скажи мне за ради Хранителей, где у вас целителя сыскать?
Лекарка замерла, с удивлением глядя на незнакомку. Как она прознала в ней девку — в мужских портах-то, в куртке да с короткими волосами?
— А зачем тебе? Или расхворалась? — спросила выученица, переваливая корчагу с одного бедра на другое. Разговаривать не хотелось, но девушка смотрела с мольбой и в голубых глазах дрожали слезы.
— Да наедине поговорить бы… — прошептала обозница, заливаясь густым румянцем.
— Ну идем, отведу, — удивилась Айлиша, про себя жалея застенчивую странницу.
Они вошли в башню целителей. Послушница поставила корчагу с отваром на стол и заглянула в комнату, где обычно находились креффы. Нынче там сыскался только Руста, деловито приготовлявший какое-то зелье.
— Ишь ты, красу какую привела! — присвистнул рыжий целитель и приветливо улыбнулся девушке.
Та покраснела еще гуще и обратилась к Айлише:
— Мне бы об женском потолковать…
Лекарка удивилась:
— Так толкуй, вот целитель-то.
И с опозданием поняла… О женском.
Руста рассмеялся.
— Толкуй с ней, — кивнул он на Айлишу, — она тоже лекарка. Она тебе поможет.
Девушка засуетилась, полезла под шубку, нашарила на поясе кошель, вытащила все свое немудреное богатство — десять медных монет.
— Вот… у меня… хватит? — уставилась она на мужчину, угадывая в нем старшего.
— За одну настойку хватит. За две уже нет.
— Я бусы отдам! — потянулась она снова под полушубок.
Целитель пожал плечами и вышел, оставляя девок одних.
— Да брось, — Айлиша удержала просительницу, пытавшуюся нашарить ожерелье. — Что стряслось-то у тебя?
Незнакомка снова залилась краской и вдруг расплакалась.
— Ссильничали меня. Муж скоро с заработка вернется, а я тяжелая. Что скажу?
Лекарка молчала.
— Прогонит он меня, решит, что нагуляла… — молодица снова залилась слезами.
— А срамников как же наказать?! — рассердилась Айлиша. — Поймали их?
— Кого их-то? — гнусавым голосом проговорила обозница. — Свекор это мой… Да разве ж муж поверит, что родной отец… невестку собственную…
И разрыдалась пуще прежнего.
Так мерзко в этот миг стало целительнице! Что ж за мир такой боги устроили? Куда глядят они, когда творятся вокруг беззакония? Видано ли это?
Девка тем временем отвернулась к щербатой стене и рыдала, уткнувшись в локоть. Не врала. Предстояло ей родить дочь, собственному мужу — сестру. Ложь волшебница бы учуяла. Дар не позволил бы вранье не распознать. И что теперь делать с ней? Ну даст она ей отвар, чтобы сбросила. Так ведь нужен еще отвар, чтобы на ноги после этого встала и детей потом иметь могла. А разве хватит на то ее бус?
Айлиша огляделась. Никого. Ну их, бусы эти. И лекарка начала быстро-быстро собирать травы в холщовый мешок.
— Запоминай. Вот эти заваришь дома. Баню затопишь покрепче. Распаришься и там уже выпьешь. Да холстин чистых припаси.
Быстрые руки порхали над сушеницей, с пальцев лилось бледно-голубое сияние.
И в этот миг неожиданная догадка осенила целительницу:
— Свекор-то как же? Ежели вдругорядь придет?
Молодуха подняла заплаканные глаза, в которых на миг сверкнула сталь:
— Не придет. Он надысь с сеновал спускался. Так лестница опрокинулась. Расшибся. В горячке лежит. Знахарка говорит — долго не протянет.
Айлиша смотрела на помертвевшее застывшее в суровой прямоте лицо странницы и молчала. Сколько внутренней силы было в этой молодице. И какую тяжкую тайну с двойным грехом пополам взяла она на душу.
— На, — целительница протянула ей мешочек с травами. — Обожди. Еще кой-чего.
Она отвернулась к полкам, на которых стояли склянки с настойками. Взяла четыре разных и стала смешивать по капле в глиняной миске.
От неожиданно знакомого запаха вдруг закружилась голова и тошнота подступила к горлу… Почему так бередят эти пряные горькие нотки? Да, не раз она готовила уже подобное зелье, но отчего сейчас даже сознание поплыло? Будто вот-вот проявится в памяти что-то давно забытое, подернутое туманом.
— Дай, — невидяще повернулась лекарка к девке и вырвала у той из рук мешочек с травами. Поднесла к лицу. Вдохнула.
В ушах зашумело, каменный пол под ногами закачался. Казалось, вот-вот, вынырнет на поверхность что-то, что никак не получалось вспомнить, что-то разбуженное запахом именно этих трав. Что-то страшное… И сердце сжалось от предвиденья тоски. Словно во сне, Айлиша повернулась к девушке, вернула ей заветные травки и каким-то чужим, незнакомым голосом взялась наставлять, протягивая склянку с коричневой настойкой:
— Вот это выпьешь утром, когда после бани остынешь. Да в тот день не делай, гляди, ничего. Только спи.
Девка сбивчиво благодарила, пыталась сдернуть с шеи бусы, пыталась зачем-то целовать лекарке руки, но та с неожиданной сноровкой вырвалась и выставила благодарную молодицу прочь, пока никто не пришел.
Выставила и растерянно опустилась на лавку. Силясь поймать, удержать ускользающие смутные воспоминания. Но вместо воспоминаний только гулкое эхо отзывалось в голове, учащенно билось сердце и ныли виски. Деревянной походкой девушка вновь подошла к столу и снова начала смешивать капли, с закрытыми глазами вдыхая запахи, растравляющие душу.
Одна капля, вторая. Теперь из другой склянки. Аромат становится гуще, к нему прибавляются терпкие нотки… И вот Айлиша уже куда-то летит… медленно. Ей тепло… кто-то держит ее так бережно, заботливо. Не Тамир, нет.
Вдох. Сладко-приторый дурман сушеницы…
«Куда это ты ее тащишь, сеновал-то у нас за конюшнями?»
Кто это говорил. Когда? Кому?
