В те же дни Достоевский просился со своим пока не существующим романом в «С. — Петербургские ведомости», и В. Ф. Корш, вначале ответивший осторожным согласием («Само собою разумеется, что я воспользуюсь этим желанием, если только роман будет отвечать газетным требованиям, которые, как Вам известно, не всегда совпадают с требованиями толстых месячных журналов») и обещанием платить по 150 рублей за лист, чуть позже тоже испугался «лишнего расхода» и засомневался: «Прилагаемое письмо, на Ваше имя написанное, как видите, условно. Оно ни к чему не обязывает ни меня, ни Вас. Ради Бога, не подумайте, что не хочу исполнить Ваше желание. Мои обстоятельства таковы, что я просто не могу, несмотря на сильное желание хоть сколько‑нибудь поддержать Вас»[127].
Достоевский просил аванс под будущие сочинения или хотя бы под «письма из‑за границы» у редакции «Библиотеки для чтения», но за неимением денег ему было отказано и там.
1 июля крайне невыгодный контракт со Стелловским был подписан.
Через месяц, уже из Висбадена, он писал в Берлин Тургеневу: «Когда я Вас… встретил в Петербурге, я продавал мои сочинения за что дадут, потому что меня сажали в долговое за журнальные долги, которые я имел глупость перевесть на себя. Купил мои сочинения (право издания в два столбца) Стелловский за три тысячи, из коих часть векселями. Из этих трех тысяч я удовлетворил кое‑как на минуту кредиторов и остальное роздал, кому обязан был дать, и затем поехал за границу, чтобы хоть каплю здоровьем поправиться и что‑нибудь написать. Денег оставил я себе на заграницу всего 175 руб. серебром из всех трех тысяч, а больше не мог… Но третьего года в Висбадене я выиграл в один час до 12 000 франков. Хотя я теперь и не думал поправлять игрой свои обстоятельства, но франков 1000 действительно хотелось выиграть, чтоб хоть эти три месяца прожить. Пять дней как я уже в Висбадене и всё проиграл, всё дотла, и часы, и даже в отеле должен. Мне и гадко и стыдно беспокоить Вас собою. Но, кроме Вас, у меня положительно нет в настоящую минуту никого, к кому бы я мог обратиться, а во — вторых, Вы гораздо умнее других, а следственно, к Вам обратиться мне нравственно легче… Обращаюсь к Вам как человек к человеку и прошу у Вас 100 (сто) талеров».
Тургенев прислал половину. (На целое десятилетие забудет Достоевский об этих пятидесяти талерах, дав кредитору повод для едких упреков в связи с пародийным Кармазиновым. «Все это прекрасно, — скажет Тургенев в связи с пародией, — но мне кажется, ему бы следовало сперва отдать мне деньги, которые он у меня занял, — а потом уже, освободившись от бремени обязательств, и лупить меня. Но видно, бремя это ему легко»[128].)
Пятьдесят талеров помогли лишь отчасти, и Достоевский с промежутками в несколько дней написал о своем несчастье Герцену в Женеву, Сусловой в Париж, Милюкову в Петербург и Врангелю в Копенгаген. Герцен с недельным опозданием сообщил, что если бы Достоевский просил у него сумму меньшую, чем 400 флоринов, то он бы непременно помог («Странно, однако же: почему же он все‑таки не прислал 150 гульд.? если сам говорит, что мог бы их прислать. Прислал бы 150 и сказал бы, что не может больше. Вот как дело делается», — жаловался Достоевский Сусловой, с которой собирался увидеться в Париже и которой писал, что ожидает «другой полосы несчастий и пакостей»).
Суслова вопреки его ожиданиям и просьбам («Продолжаю не обедать и живу утренним и вечерним чаем вот уже третий день — и странно: мне вовсе не так хочется есть. Скверно то, что меня притесняют и иногда отказывают в свечке по вечерам, в случае, если остался от вчерашнего дня хоть крошечный огарочек. Я, впрочем, каждый день в три часа ухожу из отеля и прихожу в шесть часов, чтоб не подать виду, что я совсем не обедаю») ничего не ответила. Милюков, которого Достоевский просил «запродать повесть хоть куда бы ни было, но только с условием выслать немедленно 300 рублей», побывал в трех редакциях («Современника», «Отечественных записок» и «Библиотеки для чтения»), где ему категорически отказали. Врангель прислал сто талеров только при повторной просьбе: «Здесь уже грозят полицией».
В промежутке между вторым письмом к Врангелю и его ответом, на который в тот момент уже трудно было надеяться, он решился, по совету родственницы Каткова, Н. П. Шаликовой (Достоевский познакомился с ней в доме И. Л. Янышева, священника русской церкви в Висбадене), обратиться в «Русский вестник». Спустя неделю, когда деньги от Врангеля все‑таки пришли, Достоевский сообщил другу свои опасения насчет комбинации с «Русским вестником».
«1)6 лет тому назад Катков мне выслал в Сибирь (перед отъездом из Сибири) 500 р. вперед за повесть, которую еще я ему не послал… А вдруг потом мы письменно повздорили в условиях и разошлись. Деньги Каткову были возвращены, и повесть, которую я тем временем успел выслать, взята назад.
2) С тех пор в продолжение издания «Времени» были между обоими журналами потасовки. А Катков до того самолюбивый, тщеславный и мстительный человек, что я очень боюсь теперь, чтоб он, припомнив прошлое, не отказался высокомерно теперь от предлагаемой мною повести и не оставил меня с носом. Тем более, что я не мог, предлагая ему повесть, сделать это предложение иначе как в независимом тоне и безо всякого унижения».
Письмо Каткову действительно начиналось прямо с предложения: речь шла о повести, которую автор якобы уже заканчивал и обещал доставить в редакцию «Русского вестника» через месяц. Что бы ни думал на этот счет редактор, у автора была идея («психологический отчет одного преступления») и был сюжет, подробно изложенный здесь же. История об исключенном из университета и живущем в крайней бедности молодом человеке, решившемся на убийство старухи, дающей деньги на проценты, а потом принужденном на себя донести из‑за душевных мук, не должна была, по предположению автора, в чем‑то противоречить направлению журнала. Автор смиренно просил редактора не помнить прежних недоразумений, винил себя за капризность и заносчивость, в части же гонорарного вознаграждения всецело отдавался на усмотрение редакции, выражая лишь надежду получить «не меньше minimum’a платы», который ему предлагали до сих пор, то есть 125 рублей. Неприятной темы стесненных обстоятельств он коснулся лишь слегка, подчеркнув, что его просьба о трехстах рублях аванса может иметь место, только если «Русский вестник» примет его работу, — и, разумеется, не написал ни о своем проигрыше, ни о том, что сидит в висбаденской гостинице без обеда и без вечерней свечки.
Видимо, это и означало «сделать предложение в независимом тоне и безо всякого унижения».
«Русский вестник» был пятым по счету изданием, которому летом 1865 года Достоевский предлагал напечатать свое сочинение; Катков был десятым по счету литератором, к которому Достоевский обратился за помощью персонально. Деньги из Москвы пришли в Висбаден через две недели (Катков «думал» не более трех дней): опасаясь высокомерного отказа, Достоевский не мог и предполагать, что редактор «Русского вестника» надолго станет для него единственной финансовой опорой и издаст «в кредит» три его «звездных» романа. Но он не предполагал также, что опасные черты характера его будущего издателя, никак не угрожая регулярности авансовых выплат, рано или поздно дадут себя знать иначе: «самолюбивый, тщеславный и мстительный» Катков, как окажется позднее, действительно припомнит то прошлое, о котором в письме к Врангелю Достоевский высказался так легкомысленно и вскользь: «…в продолжение издания «Времени» были между обоими журналами потасовки».
III
«Потасовка» имела место в 1861 году, в благополучнейшее для Достоевского время, и касалась (если опустить подробности) такой «отвлеченной» для литературных журналов темы, как сочинение Пушкина «Египетские ночи». Полемическим поводом к журнальной драке послужило публичное чтение на благотворительном вечере в Перми пушкинской импровизации, выполненное чтицей (ею была местная статская советница Е. А. Толмачева) столь темпераментно, что в газете «Век», узнавшей о вечере из «С. — Петербургских ведомостей», она была представлена как новоявленная Клеопатра. В числе других литераторов, пытавшихся защитить честь отважной чтицы, оказался и Достоевский, за что был немедленно пристыжен «Русским вестником» и представлен «эманципатором с грязными руками»[129], бульварным волокитой, мечущим бисер перед доступной женщиной. Тут‑то и началась «потасовка»: в пространной статье «Ответ „Русскому вестнику”» Достоевский сполна высказался и относительно полемических приемов, используемых оппонентами, и по сути самой полемики.
Клевета, глумление, грубые насмешки как средство борьбы с любой идеей, утверждал критик «Времени», слишком хорошо известны, а способ оплевания, осмеяния и даже заушения удобен и выгоден. «Тотчас же можно собрать толпу, которая, окружив преступника, будет высовывать ему язык, плясать перед ним на одной ножке, показывать ему шиши и кричать: «У — у! эманципатор! эманципатор! смотрите, эманципатор идет! хочет понравиться дамскому полу; ишь, пачулей надушился, обольститель, ловлас, эманципатор!» Вот к этому‑то самому торному и удобному способу прибегнул относительно нас и «Русский вестник», провозгласив и нас эманципаторами, чтоб сразу одним ударом оглушить нас и представить нас всем благомыслящим людям в самом худшем и неблагородном виде».
