— Начальник караула! На выход.
Через несколько минут дверь открылась, и на пороге появился невысокий коренастый майор. А из-за его плеча на Григория глядело знакомое, с кустистыми бровями, улыбающееся лицо Горенко. Он что-то шепнул майору, тот сделал знак лейтенанту, и они вышли, оставив Григория наедине с полковником.
— Здоров… как тебя, Гонта? Что же, ты казак хороший! — Горенко обнял Григория. — Ну и загонял же ты меня! Едва успел… Мария задержалась из-за драки в ресторане и только недавно добралась до нас. Хотел выслать к тебе более молодого, но самому захотелось повидать. Сколько прошло времени! Ну, как ты?
— Товарищ полковник, я должен немедленно ехать! Я тут уже минут пятнадцать. Боюсь, моим головорезам это покажется подозрительным. Мария вам рассказала все о задержанном?
Горенко сразу заторопился:
— Все. Тогда слушай: забирай своего Больмана. Так будет лучше. Разузнаем о его связях, — не напрасно же он шляется в нашу зону! Этот томик Гёте передашь Домантовичу. Найди способ. Дело в том, что Мария свалилась — наверно, грипп! — а шифр надо передать немедленно. Запомни: баллада «Коринфская невеста». Ключ в обложке. Себастьяну скажи, чтобы не волновался. Объясни, в чем дело, а то поднимет шум. Ну, кажется, все… Береги себя! Да, передай Домантовичу, что нашлась его сестра. Он ее разыскивал… А теперь будь счастлив! Бери разводящего, поезжай в больницу и забирай своего Больмана.
Пригашенные огни спящего города промелькнули в последний раз — их поглотила ночь. Снова бесконечная лента шоссе, выхваченные светом фар придорожные указатели. За спиной стоны Больмана и посвистывание рыжего. Теперь это уже бодрый свист.
— А неплохо мы их надули, — свист оборвался. — Признаться, я препаршиво чувствовал себя там, особенно возле караулки. Ну, думаю, все… А тут еще вас долго нет. Сидел, как на иголках.
— Ждал разводящего, он проверял посты.
— А кто те двое, что приехали в машине?
— Этого я как раз не понял. Одного лейтенант почему-то отвел на склад, а второй копался в бумагах.
Мрачный водитель во время этого разговора дважды покосился на Григория.
«Что это он? — подумал Гончаренко. — Что-то заподозрил?»
Но, перебрав в памяти события ночи, отбросил этот вариант.
— Да… — тянул свое рыжий, — все вышло наилучшим образом. А то не миновать бы Сибири…
— Втемяшилась тебе эта Сибирь! Что ты, сморчок, о ней знаешь? Сибирь это…
Водитель замолчал…
— Что «это»? — не унимался рыжий.
— Да так… тайга, просторы, приволье для души…
— Бывали там? — спросил Григорий.
— Бывал, — вздохнул он, и сильнее нажал на акселератор, давая понять, что разговор окончен.
Дальше ехали молча. Изредка попадались встречные машины, и тогда дождевые капли, дрожавшие на ветровом стекле, вспыхивали, словно маленькие искорки.
«Вот и кончилась моя командировка, — с грустью подумал Григорий, вглядываясь в набегавшие окраины Берлина. — Если бы не эта парочка, все было бы похоже на выходной день».
Свет фар упал на большой белый щит с черными буквами. На нем надпись на четырех языках: «Вы въезжаете в американский сектор. Носить оружие в нерабочее время запрещено. Подчиняйтесь правилам…» Дальше Григорий не читал.
Начинались будни.
Голос из небытия
Дверь захлопнулась, словно крышка гроба. Два человека, старый и молодой, в полной растерянности остановились посреди комнаты. Невероятно жутким казалось несоответствие между тем, что произошло, и нерушимым покоем обычных вещей, их не остывшим еще уютом. Как всегда, бросалась в глаза клетчатая скатерть на овальном столе, мягкими складками спускались почти до полу такие же клетчатые шторы, а на широкой тахте с удобными впадинами, рядом с диванной подушкой лежала раскрытая книга.
— Открой окно, — сказал старший и тяжело упал на придвинутое к столу кресло. Схватившись руками за подлокотники, он замер в неестественно напряженной позе вконец уставшего человека, не способного на малейшее усилие, даже на простое движение, чтобы сесть поудобнее.
— На дворе холодно, хватит одной форточки, — возразил молодой. — И тебе лучше лечь и выпить чего-нибудь горячего. Хочешь, сварю кофе?
Не ожидая ответа, молодой присел на корточки у буфета, открыл дверцы и стал шарить рукой по полкам. Его устремленный в одну точку взгляд не видел предметов, которых касались пальцы, и он вздрогнул словно от укуса, прикоснувшись к чему-то металлическому. Синий, с никелированной крышкой кофейник глядел на него глазенками белых незатейливых цветочков, настойчиво о чем-то напоминая.
Да, кофе… Им обоим надо согреться… А потом лечь, как можно скорее лечь…
Выпрямившись, он направился к двери. Из кухни донесся звон, потом журчание тугой струи воды. Теперь только этот единственный звук нарушал мертвую тишину дома, и седой человек в кресле еще крепче вцепился в его подлокотники. Ему показалось, что звук этот нарастает, словно шум большой реки, которая мчится вдоль берегов, в неудержимом и вечном движении.
— Тебе плохо? — спросил молодой, вернувшись в комнату. — Приляг хоть здесь, на тахту, укройся пледом. Сейчас я принесу кофе.
— Нет, нет, потом… Лучше дай покурить. У тебя что-нибудь осталось?
— Вот. — Из протянутой мятой пачки посыпались крошки табака, сломанные сигареты.
Оба с сожалением глядели на измятую пачку, будто нарочно цеплялись за нее взглядом, чтобы отогнать другое видение, от которого все время старались избавиться.
— Поищи в… спальне… в тумбочке… — наконец произнес старик, запинаясь после каждого слова.
Молодой прикусил губу, которая жалобно по-детски задрожала, но послушно пошел в спальню.
На этот раз он долго не возвращался, казалось, совсем ушел из дому. Лицо седого болезненно исказилось, и он всем корпусом подался вперед.
Шаги, которые он услышал, не изменили его застывшей позы. Они были слишком быстрыми, чтобы сразу уложиться в сознании, опередить появление молодого на пороге.
Впрочем, не это внезапное появление, а выражение до мельчайших подробностей знакомого лица, подействовало на старика, как электрический ток.
— Прости! Я не должен был посылать тебя туда, — сказал он быстро. — В конце концов можно было…
— Все равно придется через это пройти. Сегодня или завтра. Бери, закуривай!
Кончики двух сигарет одновременно покраснели, и по комнате поплыли две ниточки голубоватого дыма, пересекая одна другую, они сливались в длинную прядь и таяли возле раскрытой форточки. Старший глубоко затягивался, как человек, испытывающий жажду, припав к стакану воды, выпивает его, не отрывая губ, глоток за глотком. Молодой затянулся два-три раза и прикусил край сигареты. Она теперь тихонько тлела, обрастая на конце столбиком пепла. Заметив это, юноша бросил сигарету в пепельницу и быстро поднялся.
— Вот, — сказал он, вынимая из кармана какой-то пакет.
Большой конверт, выпуклый с обеих сторон, упал на стол заклеенной стороной кверху.
— Что это?
— Был в тумбочке на сигаретах.
Толстый конверт все еще лежал на столе. Две пары глаз устремились к нему, словно стараясь сквозь толщу бумаги прочесть то, что находилось в середине.
— Ну, что же, открывай, — хрипло произнес старший.
Осторожно, будто делая сложную операцию, молодой булавкой, вынутой из отворота пиджака, надорвал конверт.
— Тут только…
Оранжевый круг выскользнул на скатерть, кончик туго свернутой ленты отскочил в сторону и теперь пружинисто вздрагивал на краю стола.
— Не понимаю… Лента? Почему лента?
Воцарилось молчание.
— Может..?
— Да.
Побледнев, они поглядели друг другу в глаза, взглядом договариваясь не высказывать догадку вслух.
Бобины магнитофона плавно закружились, и между ними побежала узенькая оранжевая ленточка. Двое мужчин не отрывали от нее взгляда, словно надеясь на зримое появление кого-то третьего. Но ленточка бежала, равнодушно-безмолвная, похожая на вспышку пламени в своем непрерывном мерцании.
— Ты не ошибся? Звук включен?
И как бы в подтверждение этих слов, неожиданно зазвучал еще один голос, четко и звонко, словно в разговор вмешался кто-то третий.
Они ждали этого с лихорадочным нетерпением, хотели как можно скорее узнать, о чем им расскажет запись. Они думали только о содержании записи, а не о той живой речи, в которую это содержание воплотится. Но теперь, когда прозвучали первые обращенные к ним слова, в сознание вошло лишь их звучание, не содержание, а лишь голос, со всеми внезапными изменениями приглушенного тембра, с легкими придыханиями в конце фраз, предшествующих паузам.
Он звучал в комнате, словно далекое эхо, словно отголосок прошлого, каким-то чудом прорвавшийся сквозь проложенный смертью черный кордон.
