Это сейчас, когда я пишу мою книгу, они не то, чтобы приутихли, нет, пожалуй, еще более разгорелись, чем когда-либо, только теперь к эпитимьям почти не прибегают, а уж если такое и случается, то ограничиваются покаянием и уж, в крайнем случае, велят сорок раз прочитать "Отче наш" или "Верую".
И опять я ушел в сторону - вот она старческая болтливость. И опять не ответил на вопрос, который сам же и задал. Так вот отвечаю.
И Лютер начал с богословских споров, а кончилось" это тем, что христианский мир раскололся, как глиняный горшок, какие кидают с балконов горожанки в подгулявших ночных пьянчуг, базланящих под их окнами похабные песенки немытых и нечесаных оборванцев вагантов16.
Все у Лютера началось с тайных сходок, "нового прочтения", как они говорили. Библии, с подметных листов, а которых богословы начали апеллировать к неграмотным мужикам и городским простолюдинам, а кончилось тем, что Рим потерял половину приходов.
Ну а там, где появилась новая религия, верным сынам и сторонникам старой, истинной религии места уже не осталось - они стали париями и изгоями.
Мои прадеды и прабабки, как я думаю, не очень-то боялись виттенбергского еретика17, потому что жили в Кенигсберге - оплоте католицизма. Ведь, как я уже писал, здесь же жил Гроссмейстер Ордена Альбрехт из дома Гогенцоллернов, а его Орден назывался не просто "Тевтонским", что означает "немецкий", но его полное название звучало так: "Орден святой девы Марии Тевтонской", а его рыцари все были братьями Ордена, принявшими обет монашества. Можно ли было представить, что не пройдет и десяти лет, как и сам Гроссмейстер и все его комтуры, фогты и простые братья-рыцари сорвут с себя белые плащи крестоносцев-паладинов Богородицы и верных сынов церкви и станут, за малым исключением, вероотступниками - лютеранами?
А случилось именно так, и Гроссмейстер, сговорившись с королем соседней Польши Сигизмундом, сменял свой сан на светский титул Герцога Прусского, женился, посадил своих комтуров и фогтов в помещичьи дома и зажил дальше как ни в чем не бывало. А потом в Кенигсберге появился зять Лютера Филипп Меланхтон и вскоре не без поддержки Альбрехта стал в городе первым человеком.
Даже, когда я еще жил в Кенигсберге, память о Меланхтоне сохранялась довольно прочно. О нем говорили, что он - простолюдин и сын оружейника был ученейшим человеком, прозванным еще при жизни "Учителем Германии". Он многих обратил в новую веру, ибо был искусный проповедник и опытный диспутант, вследствие чего почти все жители города перешли в его веру. Однако мои предки остались привержены истинной вере и не поддались соблазнам лжеучителя Филиппа.
***
Когда я появился на свет, католиков в Кенигсберге было совсем мало, община была бедна и, честно говоря, не очень-то благочестива. И следует признать, что и семьи наших единоверцев жили беднее еретиков - лютеран, не только потому, что те позанимали все доходные места и в цехах, и в гильдиях, и в магистрате, и в судах, но и потому, что работали и жили совсем по-другому, чем мы, католики.
Протестанты считали первейшим делом на земле труд, а мы, католики,молитву. Они считали, что царство Божие завоевывается добрыми делами, то есть опять же трудом, а мы верили в искупление греха - а стало быть, и твердую гарантию попасть после смерти в рай - опять же молитвой.
Протестанты считали, что каждый христианин может служить Богу, говорить с ним и толковать Библию так, как велит ему его разум и сердце, а мы считали, что только священники могут толковать Священное писание и представать перед Богом нашими защитниками.
Из-за всего этого каждый протестант со дня рождения чувствовал себя свободным и равным со всеми, а мы, католики, были смиренными рабами Божьими, а кроме того, и послушной паствой наших наставников и исповедников.
Хотя, конечно, бывали и ленивые протестанты, как бывали и работящие католики, но все же чаще прилежность и трудолюбие, а вместе с ними и достаток поселялись в домах еретиков-протестантов.
Бывалые люди, повидавшие свет, говорили, что если смотреть на это дело честными глазами, то приходится признать - везде, где утвердились протестанты, будь то Швейцарские кантоны, Бранденбург, Саксония, Швеция, Дания, Англия или даже английская колония в Северной Америке - новый Амстердам, где поселились бежавшие туда голландские протестанты,- везде народ живет богаче, свободнее, хотя, правда, и не так весело.
"Они все время работают,- говорили бывалые люди,- честно торгуют, рано ложатся спать, скаредно считают свои сольди и гульдены, не любят похваляться украшениями и не тратят все деньги на модные одежды. Кроме того, они намного меньше нас пьют вина, избегают ходить на карнавалы, редко кто из них играет в карты или кости, а их молодые люди часто предпочитают всему этому чтение или умную беседу. Оттого их дома всегда покрыты черепицей, окна чисто промыты, а возле домов, даже в больших городах, много цветов и декоративных кустов".
Мы, католики, слушали эти рассказы и хотя и верили им, но все же чаще всего они вызывали у нас и досаду и чувство протеста. "Да черт с ними и с их богатством. Не богатый, а праведный войдет в царствие небесное",отвечали им наши единоверцы - ортодоксы и часто добавляли популярную у нас фразу из Писания: "Скорее верблюд пройдет через игольное ушко, чем богатый в царствие небесное". А так как почти все мы жили намного беднее окружавших нас в Кенигсберге протестантов, то единственным нашим утешением было то, что наша вера приведет нас в рай, а им - еретикам и вероотступникам, что хуже всяких язычников,- конечно же уготована одна дорога - в преисподнюю.
Наши особо сильно верующие католики даже не понимали, зачем вообще жить богато? Зачем денно и нощно копить деньги или с восхода солнца и до заката пахать землю, когда во сто крат приятнее для души - сходить в церковь, надев что получше, поговорить с друзьями обо всяких всякостях и, посидев в церкви на скамейке с закрытыми глазами, ну, а если надо, то и немного постояв на коленях, пойти потом в местную тратторию или таверну, выпить там кварту-другую доброго итальянского или французского вина и перекинуться в картишки или сыграть в кости, даже просто так, а не на деньги18.
А кроме того, мы все знали, что работай не работай, всех денег все равно не заработаешь, а царства Божьего им - отступникам и схизматикам - ни за что не видать как собственных ушей. Потому что не в труде дело и не в богатстве счастье, а в вере. И потому все мои родственники и знакомые единоверцы гордились тем, что мы католики и по Божьему соизволению появились на свет в семьях, где прадеды и деды, прабабки и бабки исповедовали истинную веру - католицизм.
И я тоже гордился тем, что родился католиком и что принадлежу к церкви истинной, первым епископом коей был один из любимейших учеников Христа апостол Петр, а не какой-то там немецкий свинопас, и, кроме того, моя Церковь стоит уже полторы тысячи лет, а жалкое еретическое сооружение Лютера и его лукавых единомышленников не пережило еще и трех людских поколений. И как любил говаривать наш священник добрый патер Иннокентий, история еще покажет, кто из нас прав, а она - история - льет воду на нашу мельницу и работает на нас, потому что Бог на нашей стороне, ибо он не там, где богатство и сила, но там, где хотя бы и бедность, да зато и праведность.
И потому мы, католики, жили в городе как бы одной большой, дружной и веселой семьей. А что касается моей собственной семьи, в которой мне довелось появиться на свет, то она была типичной католической семьей. Оглядываясь теперь назад с вершины моего шестидесятилетия, я понимаю, что мои родители были как раз из тех, кто не очень-то умел, а потому не слишком любил работать - да простит мне Господь грех осуждения отца и матери! - но когда приходится выбирать между непочтением к памяти родителей и ложью, то я предпочитаю, как говаривал язычник Цицерон, "из зол выбирать наименьшее" и потому пишу не очень сладкую правду.
Отец мой от природы был наделен многими достоинствами. Он был мягок, бесконечно любил меня и двух моих младших братьев, появившихся через восемь лет после моего рождения. Любил и мою мать, любил голубей и собак, чужих детей и, как я понял впоследствии, чужих жен тоже, но более всего любил он досуги и оттого редко бывал дома, предпочитая играть с приятелями в кости и в карты и проводить дни в таверне "Веселый медведь", славящейся своим винным погребом и тем, что туда частенько заглядывали гитаны и путаны19. Зарабатывал же отец на жизнь тем, что играл в небольшом оркестре, чаще всего на разных семейных праздниках и особенно любил играть на свадьбах. Отец был талантлив, необычайно музыкален и владел любым инструментом. За это его ценил дирижер оркестра и его первая скрипка - маэстро Джованни Сперотто, появившийся в городе в годы моей юности. Маэстро был итальянцем, родившимся в Швейцарии, и как многие жители Швейцарских кантонов прекрасно говорил на трех языках, зная кроме своего родного еще два - немецкий и французский. Он иногда заходил к нам домой, и его немецкий язык восхищал меня и отца, а итальянский - мать и бабушку.
