Матвеева — «очень точный по пластическим отношениям».
Но самой сильной соперницей опять оказалась Мухина. Созданный ею проект даже по общему замыслу был похож на проект Шадра — в свободной, гордой позе стоял на высоком постаменте молодой Горький. Вольная мысль и бунтарский дух бушевали в нем. Шадр не мог не оценить ни точности психологического рисунка, ни великолепной лепки головы. «Удивительно удачный портрет!» — говорил он, анализируя выставку.
Его фигура молодого Горького непосредственней, мягче, взволнованней. У Мухиной он более собран, подтянут, строг. У него подчеркнута воля Горького. У нее — ум, интеллект. У него Горький запечатлен в момент начинающегося движения — он сжимает только читанную книгу, он возбужден, возмущен ею; он как бы подводит итоги — что надо изменить и перестроить в этом мире, решает, как это сделать. У Мухиной — он уже все обдумал, решил; у нее он стоит в ожидании большого и важного дела.
И критика и жюри конкурса признают большие достоинства обоих проектов. Которому будет отдано предпочтение? «Самые серьезные работы на выставке, — пишет в «Известиях» искусствовед Н. Машковцев, — это работы скульпторов Мухиной и Шадра. Оба скульптора прекрасно учли конкретные задания памятника. Они максимально использовали все материалы, все портреты Горького, вероятно, личные впечатления, рассказы близких. Это образ верный прежде всего. Это настоящий Горький».
В этом же номере газеты фотография эскиза памятника для Москвы. «Судьба опять улыбается мне», — говорит Шадр и, усмехаясь, прибавляет: «Вот и критика меня признала!»
Жюри конкурса выносит соломоново решение: для Горького принять проект Мухиной, для Москвы — Шадра. Проект памятника для Ленинграда не утвержден: нравившийся Шадру эскиз Матвеева признан комиссией камерным, недостаточно монументальным.
Шадру высказано пожелание: изменить постамент памятника.
С огромной энергией берется он за это. Он счастлив — сбывается давняя мечта водрузить большой, идейно и пластически значительный монумент в Москве. Вместе с архитектором Бартцем он проектирует высокий трехгранный постамент на Манежной площади. Гранит постамента будет созвучен бронзе фигуры. Поставленный в зелени сквера, дающего начало улице имени Горького, он приобретает как бы символическое значение.
А что, если вместо обычной решетки окружить памятник гигантским венком из цветов и плодов, перевитым лентами всех союзных социалистических республик?
Но эта идея, казавшаяся привлекательной и оригинальной в теории, не выдерживает испытания макетом. Венок, уложенный вокруг памятника, отрезает фигуру Горького от пространства площади и улиц. Шадр и Барщ решают окружить постамент пологим ступенчатым амфитеатром — на нем можно будет посидеть, посмотреть, подумать…[25]
Пера творческого «безвременья» Шадра кончилась. Кроме памятника Горькому, его еще ждет работа над памятником Пушкину для Ленинграда. Подписан договор и на пятнадцатиметровую фигуру «Красноармейца» — модель одобрена художественной комиссией: Симбирцевым, Алабяном, Мухиной, Грабарем, А. Герасимовым, Маниз ером.
Его снимают для кино. Ему строят новую мастерскую в центре города, возле Никитских ворот. Там уже не надо будет поднимать грузы на пятый этаж — мастерская делается для скульптора, да и от дома недалеко. Шадр живет теперь в Брюсовском переулке, в пяти минутах ходьбы от консерватории.
Шадр признан лучшими скульпторами Европы. Вернувшийся из Парижа Я. 3. Суриц, бывший советским послом во Франции, рассказывал, что Майоль приезжал к нему специально, чтобы посмотреть принадлежавший Сурицу бронзовый отлив портрета Марии Егоровны Ивановой. Долго молча смотрел, молча ушел, а через пять минут вернулся: «Пришел сказать, Шадр — это у вас явление-!»
Одно беспокоит его — тяжкие, упорные боли в желудке. Вот уже целый год. Рентгеновский снимок ничего не показывает, врачи ссылаются на нервы и предлагают лечить внушением. Шадр старается заглушить и боль и мысли о ней работой.
Он делает памятник — надгробие В. Л. Дурову. Родные Дурова давно просили его об этом, но Шадр не начинал работы, так как не мог найти подходящего камня. Наконец на одном из московских кладбищ, которые ему посоветовали объехать, нашел именно такую глыбу серого гранита, какую искал. Когда-то ее завезли на кладбище и не использовавши, бросили.
Дуров — клоун, чьи скоморошьи выступления зачастую бывали политическими актами. Паяц, от шуток которого трепетала правящая Россия. Шадр представляет его себе гневным и гордым, суровым и мужественным, полным презрения к окружающей обстановке и неподкупным.
Почти в рост вырубает он фигуру артиста в глыбе гранита. Надменно поднятая голова и гордая осанка контрастируют с цирковым костюмом — широкой, отделанной бахромой рубахой, гофрированным воротником. На плече у Дурова — маленькая, сморщенная, уродливая обезьянка.
Надгробие Дурову очень непохоже на другие мемориальные скульптуры Шадра. В тех — и в грустной нежности Аллилуевой, и в элегической артистичности Немировича-Данченко, и в раздумчивой сосредоточенности матери юного Уншлихта, и в смертном покое «Труженика» — царило примирение с печалью, чуть умиротворенное сознание последнего часа. Эти памятники, разные по замыслу, по композиции и единые по своему душевному строю, рассказывали об умерших.
В памятнике Дурову нет ничего, что говорило бы о смерти. Весь он живой, горячий, страстный. В образе Дурова та же бушующая непримиримость ко злу, что и в образе молодого Горького. Такого человека нельзя представить мертвым.
«Искусство не умирает, — говорит Шадр. — Творчество — это вечная жизнь. Даже на кладбище».
Шадру хочется как-то отделить это надгробие от остальных могил, обособить его. Он проектирует поставить его в глубине аллеи черных и голубых елей. Эпическая мощь северных деревьев, суровая строгость гранита, вечный огонь искусства…
Работа идет быстро — гипсовый эскиз в несколько месяцев почти целиком переведен в гранит. Шадр торопится — давно уже не ждало его так много интересных договоров. На ближайшие полгода главной работой для него станет проект памятника А. С. Пушкину.
21. «ВЗОЙДЕТ ОНА, ЗАРЯ
ПЛЕНИТЕЛЬНОГО СЧАСТЬЯ…»
Пушкин! Сперва он вошел в жизнь Шадра трепетом нежной и грустной лирики: «На холмах Грузии лежит ночная мгла», раздольем русских песен о Стеньке Разине. Затем торжественной строгостью сонета «Поэту»: «Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум, усовершенствуя плоды любимых дум, не требуя наград за подвиг благородный», — любил декламировать скульптор.
«Ты знаешь, — говорил он жене, — стихи Пушкина выражают мои мысли гораздо лучше и точнее, чем я мог бы выразить их сам».
К последним годам жизни он знал наизусть чуть ли не все стихи поэта, многие отрывки из поэм. «Последние восемь-десять лет жизни Пушкин был неразлучным спутником Ивана Дмитриевича», — свидетельствует Татьяна Владимировна.
Сотни раз обходил Шадр памятник Опекушина, всматриваясь, оценивая, размышляя о том, как сделал бы памятник поэту сам. «Слишком спокоен, слишком элегичен. В общем-то хорошо, но я бы лепил его более взволнованным, порывистым».
Сотни раз брался он за карандаш, намечая на
