закончен.
Такой и решает ее лепить Шадр: молодой, красивой, доброй. С безукоризненной четкостью и выразительностью передает он тончайшие характерные линии лба, крыльев носа. Пусть это лицо будет очень ясным и очень чистым — красота духовная для Шадра еще важнее красоты физической. Только воспоминание о ней может сменить трагизм потери светлой грустью, полной раздумий о дорогом человеке.
Шадр долго колебался в выборе материала. Сперва думал о светлом мраморе — он дает мягкость, нежность. Потом решил построить памятник на контрастах: это даст возможность показать материальность, конкретность образа. Контрастными будут фактура мрамора (тонкая полировка для лица, шершавая поверхность для одежды) и его цвет. Для лица и тела Шадр использует белый, мелкозернистый, для одежды — сероватый, крупнозернистый, для мраморной стелы — черный.
Цвет помогает ему и в решении композиции. Светлая тень уходит в черный мрак; сама стела становится символом смерти.
Полуфигура Немирович-Данченко дана Шадром в медленном, плавном движении. Кажется, она приостановилась лишь на мгновение, чтобы последний раз обернуться, посмотреть назад, на жизнь, которую она покидает. Медленно поворачивает она голову. В глазах грусть, губы полуоткрыты, поднятая рука предостерегает: за ней нельзя следовать, она должна уйти одна!
Театральность? Идеализация? Шадр не боится подобных упреков. «Искусство скульптора должно быть также богато эмоциями, как искусство актера на сцене», — отвечает он. В мемориальной скульптуре оЪ идет от постижения живых человеческих чувств. «В отличие от скульпторов, исходящих от чистой формы, где совершенное искусство может, однако, оставить холодным, не затронуть широкого зрителя, я всегда исхожу от эмоции, от чувства».
Свет и тьма… «Человек должен уметь и радоваться и скорбеть, — восклицает Шадр. — Страдать глубоко, по-человечески богато. Только через глубину скорби он сохранит память об умершем и поднимется над отчаянием».
Последнее — архитектурное решение площадки для памятника, — Шадр не доверяет его никому. На небольшом участке надо создать настроение тишины и сосредоточенности.
Низкие блоки тесаного камня отделяют прямоугольную площадку от остального кладбища. Такая же тесаная, широкая ступенька открывает вход к памятнику.
Зеркально отполированная поверхность черной мраморной плиты принимает в себя все переливы света; хвоя лиственниц, окружающих ее, плавает в ее глубине ажурными отражениями. Этот мерцающий ажур делает еще более таинственным и неизведанным тот мрак, куда вступает уходящая из жизни женщина. Рождается не только скульптурный, но и пространственно-ритмический образ печали и покоя.
В 1939 году памятник установлен на Новодевичьем кладбище. Работа оказывается такой удачной, что художники ездят смотреть ее, как ездили бы на выставку. Один из молодых скульпторов восторженно восклицает: «Иван Дмитриевич, вы Фидий!» Неумеренность похвалы выводит Шадра из себя: «Вы не знаете ни меня, ни Фидия, а вернее, всего искусства!» Зато до конца жизни хранит он письмо от Владимира Ивановича Немировича-Данченко:
«Дорогой Иван Дмитриевич!
Я о Вашей работе для могилы Екатерины Николаевны.
Трудно выразить то благодарное чувство, какое я испытываю, глядя на этот чудесный памятник. Он как бы родствен тому глубокому и скорбному, что я постоянно ношу в своем сознании и о чем не говорю никогда, потому что боюсь профанации или непонимания, которое может оскорбить мое чувство.
А вот Ваш памятник близок мне. Точно он приобрел от Вашего искусства право врываться в мои переживания. И облегчать их!
Мне кажется, что это самое высокое одобрение, какое может сказать художнику ближайший к Екатерине Николаевне человек.
Но я не только благодарен Вам, я еще и рад за Вас, рад за то, что Вам удалось создать такое блестящее произведение искусства, в котором благородная глубина содержания так слилась с великолепной выдумкой и огромным мастерством.
Обнимаю Вас
Вл. Немирович-Данченко».
Множество одобрительных и восторженных отзывов услышал Шадр о памятнике Е. Н. Немирович-Данченко, но не было среди них ни одного, который был бы ему так дорог, как это письмо.
20. БУРЕВЕСТНИК РЕВОЛЮЦИИ
Многие произведения Шадра, сделанные им, казалось, в едином порыве, на самом деле были результатом долгих размышлений. Годами копились мысли, и, когда скульптор приступал к практической работе, все основное в композиции было уже решено и продумано.
Так было с «Булыжником — оружием пролетариата». Так было с изображением Горького.
Впервые желание вылепить его портрет мелькнуло у Шадра в те дни, когда Горький горячо заинтересовался проектом «Памятника мировому страданию». Но желанием этим Шадр поделился лишь с женой — попросить знаменитого писателя позировать он, начинающий скульптор, не решился.
Попросил он об этом через десять лет, в Италии, и был глубоко огорчен и даже обижен отказом Горького. Во всяком случае, после возвращения Горького в Советский Союз Шадр не искал встречи с ним; не пытался увидеться даже тогда, когда Горький высоко оценил памятник на ЗАГЭСе.
Однажды, когда Шадр отдыхал в Звенигороде, за ним пришла машина из Москвы. «Вам хотят заказать портрет». — «Кто?» — «Поедемте, в Москве узнаете». Шадр отказался ехать. Впоследствии он узнал, что машину присылал Горький, и подосадовал, что не поехал. Горький предложения не повторил. Вскоре он умер.
«Все равно я сделаю его портрет, — говорил Шадр жене. — Ведь я его видел, и не однажды. Будет труднее лепить — пусть будет труднее».
Толчком к работе послужил объявленный в 1939 году конкурс на памятник Горькому. Вернее, три конкурса, потому что речь шла о трех разных памятниках: один, изображающий писателя в зрелые годы, должен был предназначаться для Москвы; второй, воссоздающий молодого Горького, предполагалось установить на его родине, в городе Горьком; третий — в Ленинграде. В конкурсах принимали участие Мухина, Манизер, Меркуров, Королев, Блинова, Грубе, Николадзе, Матвеев, Домогацкий. Шадр решил представить проекты и для Москвы и для города Горького.
Он заново перечитывает некоторые книги Горького, с особым вниманием останавливаясь на «Городе желтого дьявола», «Человеке», «Матери», «Климе Самгине». В его бумагах появляются выписки из речи Павла Власова на суде, описания 1905 и 1917 годов из «Клима Самгина».
Шадр не жалеет теперь о неудаче в Италии. «Пожалуй, даже хорошо, что мне не пришлось лепить в то время Горького», — говорит он. Теперь он вложит в работу зрелое понимание образа писателя — и молодого революционера-романтика и старого мудреца, прожившего долгую, сложную, прекрасную жизнь.
Легким, порывистым, неукротимым лепит Шадр молодого Горького. Рвется вперед худощавая фигура в свободной, ниспадающей мягкими складками рубахе. В лихом развороте плеч, стремительности энергии — гордый вызов: «Буря! Скоро грянет буря!»
Решимость. Уверенность в себе. Непримиримость. Ненависть к старому миру. Готовность к сражению. Какое из этих чувств нашло более яркое выражение в проекте? Пожалуй, ни одно в отдельности. Все чувства приведены в такое душевное равновесие, которое одно
