Боцман Володин, стоявший непосредственно у мостика, повел колючим взглядом по мотористам и, сжав за спиной кулак, потряс им в сторону виновников. Он старался сделать это незаметно, но Морошко не пропустил этого жеста и по нему понял, что творится в боцманской душе. Разговор доходил крепко, но командир хотел еще подбавить накала.
— Небольшая честь, товарищи, служить на таком корабле. Еще меньше чести им командовать!
Старший лейтенант сознательно нажимал педали и преувеличивал значение события. Но он хотел, чтобы на 1012-м надолго запомнили происшествие.
— Больше мне нечего сказать! Команда имеет время обедать и подумать… Разойтись!
Морошко отвернулся, сел на разножку и закурил. Разговором он был доволен. Баня вышла жаркая и должна подействовать.
Он приказал просигналить катерам: «Следовать за мной»— и отзвонил в машину «средний ход». 1012-й весело прыгнул вперед, разрезав темно-синий студень встречной волны.
Морошко оглядел громадный, неустанно колышущийся океан, по которому бежали скорлупки катеров. Несмотря на холодный, хмурый день, океан был прекрасен. Сизый налет непогоды, оседая на воду, придавал простору особую строгую нежность. Командир 1012-го бросил недокуренную папиросу в пенящийся гребень волны и поднялся с разножки. Заглянув в картушку и приказав рулевому точнее держаться на курсе, он с полным пренебрежением к трем ступенькам трапа спрыгнул прямо на палубу, прошел, насвистывая, по узкой кромке вдоль борта и распахнул фанерную дверь рубки, похожую от камуфляжной раскраски на кусок жирафьей шкуры.
В рубке, налегая локтями на штурманский столик, вел прокладку помощник командира, младший лейтенант Вагин. Он обернулся к открытой двери. Его голова без фуражки, в спутанных завитках волос странного розовато-золотистого оттенка, на тонкой и длинной юношеской шее, походила на махровую хризантему, лезущую кверху из мехового воротника кожанки, как из вазона.
— Место? — спросил Морошко.
Вагин осторожно, чтобы не обломать кончика, положил на карту карандаш и назвал координаты. Ему шел двадцатый год, он недавно кончил ускоренные курсы лейтенантов и был похож на молодого петушка. Ни голос, ни характер у него еще не определились.
— Чудное место! Прекрасное место! — кивнул Морошко, потрепав помощника по спине.
— Почему? — удивился Вагин.
— Всякое место, на котором человек чувствует себя хорошо, прекрасное, — ухмыльнулся Морошко, — а данное — особенно: и от немцев недалеко, и к дому близко.
— Возвращаемся? — переспросил Вагин и осекся.
Морошко потемнел, и помощник понял, что спросил неудачно.
— Возвращаемся? — переспросил Морошко и поднял плечи. — Какая яркая мысль!
Вагин растерялся и замигал длинными ресницами.
— Я предположил…
— Всякое предположение обнаруживает сокровенную мысль, — с деланной горечью сказал Морошко, — куда это возвращаться и зачем? Может быть, мы одержали громкую победу и торопимся огласить родные берега громом салюта? Я что-то не заметил.
Он облокотился на столик рядом с Вагиным и долго смотрел на карту, поджав губы и слегка посапывая, потом легко распрямился.
— Пойду в каюту. Мне нужно помечтать полчасика без помех, — сказал он, открывая дверь, — примите меры, чтоб за это время ничего особенного не случилось. А если все-таки случится — пошлите за мной.
Каюта командира на 1012-м, как все каюты на катерах, была больше сродни средней величины платяному шкафу, чем человеческому жилью. Морошко не выносил ее и обычно предпочитал проводить время в рубке или даже в микроскопической кают-компании, где как-никак казалось просторнее.
Но думать он всегда уходил в каюту. Для этого она имела свои преимущества. Койка была коротка для длинного Морошко, и, лежа на спине, ему приходилось упираться подошвами в одну переборку и затылком в другую. И это неудобное положение нравилось ему. Он утверждал, что давление переборки на затылок ограничивает чрезмерный разбег фантазии и вводит мысль в строгое русло данного вопроса, не позволяя разбрасываться. И хотя друзья относились к этому утверждению скептически, старший лейтенант клялся, что это правда.
Он сбросил ушанку и лег. Приятное тепло переборки — она выходила в моторный отсек — пригрело затылок. Морошко, не поворачиваясь, завел левую руку под подушку, вытащил оттуда книгу и раскрыл ее на заложенной полоской старого нарукавного галуна странице.
Так лежал он с четверть часа, весь поглощенный чтением, что было видно по его лицу. Он то закрывал глаза, шевеля губами, как школьник, заучивающий урок, то открывал и читал снова, сводя и разводя брови, морща лоб, прищелкивая иногда пальцами свободной руки и усмехаясь. Очевидно, книга держала его в состоянии того беспрерывного умственного беспокойства, в которое втягивают человека только очень затрагивающие книги. Один раз он даже привскочил, ударил себя ладонью по ляжке, восхищенно сказал: «Толково», — и снова лег.
Наконец, положив книгу на живот, он забросил руки под затылок и ушел в размышления, уставясь взглядом в подволок каюты.
Морошко перевернулся на бок. Книга свалилась под койку, но он не заметил этого. Он был захвачен думами.
Баржу упустили. Это паршиво! И особенно паршиво, что это произошло с ним, Морошко, у которого не было случаев невыполнения боевого задания. А задание было как раз серьезным. Пять дней назад торпедный катер лейтенанта Козловского влепил торпеду в немецкий транспорт, который пробирался под берегом от Вардэ к Петсамо. От взрыва транспорт сильно осел кормой, но успел выброситься на прибрежные камни. На отходе Козловский потопил второй торпедой вздумавший преследовать его сторожевик. После взрыва в воде барахталось около десятка немцев. Козловский подобрал одного для допроса. Придя в себя после ледяного купания, немец показал, что на транспорте было среди прочего груза восемьдесят авиамоторов для смены истрепанной материальной части немецкой бомбардировочной авиации. В штабе флота логично предположили, что немцы примут все меры к разгрузке сидящего на камнях транспорта и доставке любыми средствами моторов по назначению. И действительно, воздушная разведка уже на вторые сутки обнаружила подозрительную возню плавучих средств у мертвой туши транспорта, а произведенная позже фотосъемка установила, что моторы перегружаются на самоходную баржу. Тогда Морошко и вышел в море с задачей стукнуть баржу, не допустив ее до фиорда. Он ее не стукнул. И разболтанные бессменной работой «юнкерсы», сидящие в капонирах аэродромов, оживут и полезут в небо.
Морошко с силой хватил подошвами в переборку, словно она была ушедшей от расплаты баржей.
В конце концов такая неприятность может случиться с каждым. И хотя в недавнем разговоре он напирал на гнусное разгильдяйство мотористов, но, трезво рассуждая, они не так уж виноваты. Моторы катеров тоже работали без устали.
Что было — того не вернешь. Но операцию нужно довести до конца. Во что бы то ни стало! Если баржа добралась до причала, это еще не все. Ее нужно разгрузить, а на это требуется время. Если не терять времени и ударить.
Морошко сделал гримасу разочарования.
Нанести удар? Легко сказать!.. По барже во вражеском порту, куда нужно пролезть шестимильным, сдавленным скалами проходом, на высотах которого береговые батареи, где каждый метр воды грозит смертью… Ну, так что же? Возвращаться на базу, предстать перед начальником ОВР[6] не смея поднять глаза на контр-адмирала, который постучит кончиком карандаша по столу и насмешливо пробурчит: «Поздравляю… растете, растете — заметно!»
От этой воображаемой встречи Морошко мотнул головой и ударился затылком о переборку, которая жалобно прогудела.
Старший лейтенант сбросил ноги с койки и сел. Несколько минут он сидел, неотрывно и напряженно смотря на блестящий световой блик на никелированной дверной ручке. Напряженность взгляда постепенно ослабела. Морошко протянул руку и вытащил из кипы книг, втиснутых на игрушечную книжную полку, брошюру в синей обложке. Торопливо перелистав, он нашел, что искал:
«Немцы аккуратны и точны в своих действиях, когда обстановка позволяет осуществлять требования устава… Немцы становятся беспомощными, когда обстановка усложняется и начинает «не соответствовать» тому или иному параграфу устава, требуя принятия самостоятельного решения, не предусмотренного уставом…»
Старший лейтенант всунул брошюру обратно и посидел немного, закрыв глаза. На его обветренном, шелушащемся лице сквозь его внешнюю грубоватость проступила простая, задумчивая и очень молодящая улыбка.
Он засунул руку в карман реглана, вытащил измятую карту, расправил ее на койке. Низко нагнулся, подпирая щеку рукой, разглядывая линии и цифры, узором рассыпанные на бумаге.
То, что до сих пор бродило смутными намеками в его не прекращавшем работу мозгу, теперь возникало перед ним с точной военной ясностью. Он сложил карту, ткнул ее в карман, надел ушанку и по отшлифованным перекладинам трапа полез на палубу.
