Сказал:
— Грета, милая Грета, спасибо за волшебный пирог. Но теперь пора делать уроки. Моя книга — не какой-нибудь вальс, она пригодится тебе при любых обстоятельствах.
Сказал:
— Идем гулять, дорогая Грета. Для моей книги и для тебя. Или знаешь, черт с ней, с книгой, только для тебя — идем прямо сейчас. Сама выбирай куда.
— Воспитанные мальчики не чертыхаются, — строго сказала старушка.
— Еще как чертыхаются, моя дорогая. Особенно когда хотят смутить юную барышню.
Заулыбалась, разрумянилась, спросила:
— А можно к реке? Не к большой Нерис, с ней мы никогда не могли договориться. А к маленькой речке Вилейке, я часто туда хожу — просто так, смотреть, как она течет.
— Отличный выбор, — кивнул Файх. — Сам лучше не придумал бы. Анджей, будь другом, возьми даму под руку. Я справа, ты слева — для равновесия и веселья.
Ухмыльнулся:
— И для красоты.
— Это само собой, — серьезно согласился немец. — Для красоты игры.
И прошептал почти беззвучно, в самое ухо:
— Только не дай ей исчезнуть. Только не дай.
Дыхание его было холодно, как сентябрьский ветер, и пахло горькими мелкими астрами, которые скоро расцветут на всех окрестных огородах. Или уже расцвели.
Вели старушку по городу, как два заботливых внука, под руки. Всю дорогу в два голоса нахваливали давешний пирог, выспрашивали рецепт, вникая во все подробности, как будто и правда собирались, вернувшись домой, немедленно встать к плите. Спорили, что делать с корицей: сразу покупать молотую или все-таки в палочках, растирать ее потом в порошок перед самым началом готовки — в ступке? в кофемолке? или как? Всерьез обсуждали сорта яблок, поспевших уже в пригородных садах: какие идеально подходят для пирога? Мелкие, зеленые, с нежным розовым пятном на обращенном к солнцу боку, как они называются? Ай, неважно, мы все поняли, о чем речь. Лучше брать еще твердые, кисловатые, недозревшие совсем чуть-чуть, буквально на день или два. Грета Францевна сияла от удовольствия, давала советы, открывала маленькие хитрости, добродушно пререкалась с Файхом, легкомысленно объявившим, будто все яблоки одинаково хороши. И шла все быстрей, все уверенней, и заразительно смеялась, вышучивая ошибки Анджея: «Запекать, мой мальчик. Не „запековывать“, запекать!»
Когда пришли к реке, было совсем темно, но Грету Францевну это не смущало, она стремительно шла по берегу в сторону улицы Кранто, мимо деревянных павильонов фермерского рынка, мимо моста, ведущего на Ужупис, дальше, дальше, туда, где вместо асфальта мокрая от недавнего дождя трава, а вместо фонарей только редкие светящиеся окна зареченских домов да повернувшая на ущерб луна, милосердно показавшаяся из-за туч.
Вцепился в жесткий рукав старухиного пальто, пытаясь нащупать под толстым слоем ткани живую, теплую руку. Не преуспел. Однако, вопреки ощущениям, Грета Францевна не исчезла, напротив, выглядела достоверной, как никогда прежде, — не бледная тень, бодрая разрумянившаяся старушка, уже не ведомая, а влекущая их за собой. Щебечущая, как птичка:
— Вот на этом мосту я люблю стоять по ночам, когда люди спят, а мир просыпается, когда небо темное-темное, а вода светлее, чем днем. И течет, течет!
Послушно повернули за ней к ветхому осыпающемуся мосту, скрытому от любопытных глаз зарослями прибрежного кустарника. Вопреки первому впечатлению, он оказался прочен, даже перила целы, и ступени, ведущие на мост, почти не тронуты немилосердным временем, всего несколько трещин, они не в счет. Поднялись, остановились, повернувшись к серебристой от лунного света воде.
— Течет, — эхом повторил Файх.
Долго молчали, глядя на воду. Наконец немец сказал:
— На первый взгляд, сразу понятно, куда течет река, правда? С востока на запад, от соседней границы к подножию Замковой горы, где сольется с Нерис. Но простым усилием воли можно — не повернуть воду вспять, а настроить собственный взгляд таким образом, что мы явственно увидим, как река течет в обратном направлении, с запада на восток, навстречу завтрашнему утру, нескорому, но неизбежному, как всякое новое рождение.
Анджей, чье предоставленное самому себе сознание все это время развлекалось подобными фокусами, удивленно кивнул. Грета Францевна молчала. Но не исчезала пока — и на том спасибо.
— Если смотреть на текущую реку достаточно долго, то и дело переключаясь из одного режима восприятия в другой, можно подглядеть, как все устроено на самом деле, — вкрадчиво добавил Файх. — Увидеть наконец, что вода течет во все стороны одновременно и от твоей воли не зависит вообще ничего, даже возможность быть или не быть свидетелем ее движения. Это просто происходит. Или нет. Как повезет.
И, зачем-то перегнувшись через перила, откуда-то снизу, из серебряной сизой тьмы клубящегося над водой тумана, сказал:
— Это один из немногих способов хоть что-то узнать про время. Совсем малую часть правды о нем. Но все равно слишком большую, чтобы поместиться в человека. Придется нам теперь всегда быть хоть немного больше самих себя, а то, чего доброго, разорвет.
Хотел ответить: «Я тебя не понимаю». Но вовремя осознал, что это было бы ложью. Все он прекрасно понимал.
— А теперь мне нужна твоя помощь. — Файх уже вынырнул из-под перил и покровительственно обнимал за плечи обоих — Грету Францевну и Анджея. — Надо помочь даме снять пальто, — прошептал он. — Очень бережно и осторожно, с любовью обреченного и яростью получившего шанс, с нежностью бессмертного, с отчаянием первого выдоха, с восторгом последнего вдоха. Без тебя я не справлюсь, ты знаешь.
Не стал задавать вопросов. И делать ничего не стал. Словно бы со стороны наблюдал, как пальцы, внезапно онемевшие, как на легком морозе, не до бесчувственности, только до щекотного звона, медленно движутся вверх по рукаву, к жесткому шву плеча и дальше к отложному воротнику, за который можно ухватиться и слегка, почти незаметно потянуть на себя и вниз, вниз, к земле, дрожащей и сияющей сейчас, как в день сотворения. И Файх тянул на себя и вниз с другой стороны, справа, с севера, где вечность, уставшая быть огнем, может принять форму льда и наконец отдохнуть.
Обжигая ухо морозным дыханием, почти касаясь его ледяными губами, шептал:
— Я сам за ней присмотрю, справлюсь, не сомневайся, а твоя помощь мне нужна тут. Не возвращайся обратно по этому мосту, иди вперед, перейди на другой берег, там лестница и тропинка, выйдешь наверх к Францисканскому кладбищу, а оттуда дорогу и сам найдешь. Отправляйся ко мне домой, поживи там до моего возвращения, прими моих гостей, если вдруг не успею вернуться до пятницы, ничего им не объясняй, просто купи вина, наливай не скупясь, говори с ними о чем захочешь, только обязательно по-немецки, чтобы реальность не заметила образовавшейся на моем месте пустоты, тогда она не будет шокирована моим возвращением и не помешает… вообще ничему не помешает, верь мне.
Подумал: «Да я и так всегда тебе верил, с самого первого дня, с самого первого сна о тебе, а что я всегда забывал их задолго до утра — дело житейское, не только правда о времени не помещается в человека, а еще многие важные вещи. Например, некоторые сны».
Все это, конечно, можно было не говорить, тем более что и немцу было не до разговоров сейчас, когда пальто Греты Францевны оказалось в его левой руке, а подвижный, сияющий, густой комок вечности, который был жизнью девочки Греты, — в правой, теперь они существовали отдельно друг от друга, Грета и ее пальто, и медлить было нельзя. Файх и не медлил, воды сомкнулись над его головой даже чуть раньше, чем он, перемахнув через перила, прыгнул в реку с драгоценной своей ношей, и поплыл во все стороны сразу, и уплыл отовсюду, и остался на дне — навсегда или только до пятницы, как пойдет.
Перешел на другой берег, поднялся наверх, повернул налево, на улицу Полоцко, шел прямо, никуда не сворачивая, вышел из Ужуписа по другому мосту, парадному, увешенному свадебными замками, поднялся на Бокшто и дальше, дальше, ускоряя шаг, как будто за ним гналась целая свора невидимых соглядатаев, которых хорошо бы оставить с носом — просто так, чтобы лишний раз повернуть все по-своему и отметить эту смешную победу бокалом пива в уличном баре на бульваре Вокечю, совершенно пустом по случаю холодного вечера понедельника и снова начавшего накрапывать дождя.
О ключе вспомнил, уже сворачивая во двор на Лабдарю, подумал: «Вот это номер. Не ломать же дверь топором». Но ключ неожиданно обнаружился в нагрудном кармане, точнее, два ключа, связанные тонким металлическим кольцом. Интересно, в какой момент немец их подсунул? Впрочем, неважно.
А код подъезда давно запомнил навек: три и восемь, нажать одновременно. Имя свое проще забыть, чем некоторые тайные сведения, помогающие открывать запертые двери, то и дело встречающиеся на нашем пути.
