Каю вдруг показалось, что мир вокруг него чернеет, как небо за несколько минут до сильной грозы. Голова закружилась. Он попробовал вдохнуть, но воздух не шел в грудь, будто горло и ноздри плотно забились деревянными стружками.
— …А она как заорет, сука эта! Я ей еще — прямо в харю. Она повалилась. Я на нее прыгнул — и башкой о камень, чтобы не дрыгалась. А она все ногами меня отпихивает и вопит. Пришлось еще… поучить. Как кровь полилась, я малость в ум вошел. Ну сами посудите: шалава городская, дрянь, отребье, голодранка, а ставит из себя. К тому же мог услышать кто, потом хлопот не оберешься. Ну она затихла… Платье я на ней разодрал… Эх и кожа у нее, пацаны! Они ж там, в городе, говорят, особой глиной моются, чтобы кожа не шершавела. Белая кожа! Гладкая, как… как… ну как вот у телочка новорожденного. И вся она мягкая такая — куда там Лыбке. Да и вообще деревенским. Те или толстые, вроде бурдюка с водой на ощупь, или жилистые, как курицы старые, а эта… Ровно цыпленочка щупаешь!.. До вечера бы с нее не слезал, да издали голоса стали раздаваться. Какая-то сволочь рядом проходила. Я и убег. Я ж не думал, что она такая дохлая окажется. Вон Лыбке раз кувшин о голову раскокал, а ей хоть бы хны. Ржет, дура! А эта вот… Убег я, говорю. Но, кажется, кто-то видел меня. Папаша, как слух пошел, сразу меня к себе затащил и первым делом за ухи… Куда деваться, сознался я. Ну он — к Маралу-старосте. Тот Наги позвал. Покумекали они, что делать-то, чтоб наружу не вышло: за такие фокусы ведь и плетьми засечь могут, ежели, конечно, графские люди узнают. И порешили: кто больше всех рот раскрывал, серебром тот рот заткнули. А старикам ейным тоже сунули сколько надо. И этого щенка… — Сэм грязно выругался, — вонючку подзаборную, мохнорылого ушлепка, к себе в харчевню взяли. Так Наги велел. Чтобы, говорит, Нэла на деревню не прогневалась и черную саранчу на урожай не наслала…
Чернота сгустилась. И полностью поглотила весь мир, и самого Кая в придачу.
Глава 4
До конца своих дней не помнил Кай, что произошло дальше в тот день. А в деревне говорили всякое. Много оказалось очевидцев произошедшего.
Сали припоминала, что солнце еще на вершину небосвода не взобралось, а уж Кай вернулся из леса в «Золотую кобылу». Говорила, что шел он, тряся головой, без мешка, без силков и, уж конечно, без добычи. И руки странно растопыривал перед собой — будто то ли обнять хотел кого-то, то ли схватить. Служанка харчевни, естественно, удивилась: чего это такое происходит? Уж не на ведьму ли пацан нарвался в лесу? Окликнула его, даже метлой шлепнула по затылку, когда он, не поглядев на нее, мимо прошел. Кай не отозвался. Будто и не услышал, и не почувствовал ничего. Она за ним хотела пойти, да тут Шарли ее окликнула — надо было кур щипать. А после курятника закрутилась и уж думать забыла про сироту-приблуду.
А Лыбка рассказала, что зашла на кухню воды испить, а там Кай сидит и здоровенный кухонный нож, которым туши разделывают перед варкой, на точильном камне точит. Ну точит и точит, делов-то. Она мимо него пошла, да, видать, не протиснулась толстой задницей, начала кричать: чего, мол, раскорячился на всю кухню! А Кай, говорит, как зыркнет на нее, а глаза у него, точно у быка, кровью налитые, страшенные. Она и выскочила из кухни, от греха подальше. И сколько ее впоследствии ни спрашивали, ничего, кроме повторений об этих страшенных бычьих глазах, от бестолковой бабы добиться не могли.
А Шарли, которая в тот день стряпала, как обычно, на кухне Кая не видела. Точильный камень — да, валялся прямо посреди кухни, она еще споткнулась об него, а Кая не было. Видать, наточил нож да и спрятался куда-то. До поры до времени.
А вот Кривой Ян и Бад Сухорукий о том дне много чего могли порассказать. Они как раз с утренней рыбалки в «Золотую кобылу» пришли. С уловом им тогда повезло, да так, что обменяли они свою рыбу на пару медных монет, да еще по кружке пива досталось обоим. Так вот сидели они, потягивая пиво и размышляя на тему: вернуться ли в деревню, где можно приобрести у Рабки кувшин-другой крепкого самогона, но есть опасность нарваться на собственных супружниц, или же шикануть и спустить весь заработок на пиво? В трапезной еще торговец, направлявшийся в Мари, жрал цельного гуся, а двое его слуг развлекались игрой в кости. Вот что Кривой Ян рассказывал:
— Мы только по второй кружке взяли, как вваливается в трапезную этот парнишка, сын Карла — Сэм. Малость его пошатывало еще, это я помню. Вваливается, озирается по сторонам и, не здороваясь ни с кем, проходит прямо за стойку, где Лыбка стояла. Лыбку он подзатыльником наградил, а сам нацедил себе кружку пива. Только из-за стойки вышел, как вдруг дверь чулана, где дорожные плащи на ночь запирают, распахивается. И пацан этот выходит. В руках — нож здоровенный! Выходит и прямиком идет к Сэму. Тот рот распахнул, кружку выронил… А этот щенок, ни слова ни говоря, как начал свой нож прямо в рожу Сэма пихать! Тут мы все обалдели. Сэм орет, визжит, на колени упал, крутится собачкой, уползти пытается, рожу локтями прикрывает, а этот… как его?.. Кай… вокруг него вьется и все норовит в рожу ударить. Кровища брызжет!.. Сами видели: не только пол и стойка — стена в кровавых пятнах была, а та стена шагах в пяти от них. Даже на потолке следы потом обнаружили! Торговец первым опамятовался. Крикнул своим слугам, а те — здоровенные такие лбы, они ж не просто на посылках, они еще охраняли его, на дорогах-то глухих мало ли чего случиться может… Да! Так вот слуги кинулись на мальчишку: один его схватил, второй Сэма оттаскивает в сторону. Сэм уж не визжал, сразу в руках слуги обмяк. А рожа у него… Это уж не человечья рожа была. Это какая-то красная маска — кожа и мясо свисали ошметьями, не поймешь, где глаза, где нос… Кай сразу нож выпустил и вроде на мгновение… как деревянный стал. Тут уж и мы с Бадом подоспели. Ну начали руки пацану крутить, Бад ему еще врезал разок — правильно, надо ж такое сотворить! Вот тут-то и началось. Как оно там дальше было, я не упомню. Последнее, что помню: слуга торговца пацана за одну руку держит, Бад за вторую, а я сзади это… шею ему обхватил, чтоб, значит, не вырывался. Тут… как будто потолок на меня рухнул. В себя я пришел, уж когда все кончено было. А нос мой — вот, гляньте! — до сих пор на сторону смотрит…
Бад Сухорукий хоть и в памяти был, но ничего толком сказать не мог. По его словам, в мальчишку будто злой дух вселился. Вроде и пацан, от горшка два вершка, а как крутанулся, так и посыпались взрослые мужики в разные стороны. У самого Бада здоровая рука в суставе так вывернулась, что только Кагара сумела ее из-за спины вывести и в нормальное положение поставить. А слугам торговца — и первому, и второму — еще пуще досталось. У первого два ребра хрустнули и нога подломилась, аж осколок кости наружу вылез. А второй и вовсе встать не смог, так на телеге его из «Золотой кобылы» и увозили. А он еще горючими слезами заливался и все твердил о том, что пацан ему хребет хотел вырвать — мало-мало не вырвал, но повредил основательно — ноги у мужика едва шевелились. А сам торговец не дрался, нет. Он под стол спрятался. А Лыбка во двор вылетела как пробка из бутылки — во дворе-то как раз мужики из Лысых Холмов телегу разгружали. Их Марал послал десяток мешков кукурузной муки Жирному Карлу отвезти.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
