30 апреля 1945 года, в шесть часов вечера, нас сортируют и отправляют на центральный железнодорожный вокзал Гамбурга. Среди отобранных в основном скандинавы. Только мы с Мартой другой национальности. Вот тут я внезапно понимаю, что в Равенсбрюке я выдала себя за датчанку и таковой теперь останусь, поскольку шведский Красный Крест хлопочет за скандинавов. У меня уже давно нет никакого паспорта, а в списке заключенных я, вероятно, отныне числюсь датчанкой. И фамилия Криларс, которой я сейчас пользуюсь, судя по всему, звучит для немецкого уха чуть-чуть по-датски. Так или иначе, сейчас она мне подходит больше, чем моя собственная фамилия с “немецким акцентом”. И Марту как мою подругу тоже включили в группу. Единственный немец, который в безумном хаосе Равенсбрюка — с его смешением самых разных языков — слышал, как я говорю по-голландски, мог подумать, что это датский, или вообще ему было не до того в неразберихе переполненного лагеря.
Как только до меня доходит слух, что нас вызволяет из лагеря шведский Красный Крест, я начинаю действовать. Мы с Мартой тут же находим англоговорящего датчанина. Это симпатичный молодой парень. Я объясняю ему суть проблемы и прошу быстренько научить нас с Мартой нескольким датским фразам. Прежде всего чему-нибудь для формального общения: “Меня зовут…”, “Я родилась 20 сентября 1918 года в Копенгагене” и “Я ужасно устала”. Больше от меня не добьются ни слова, в крайнем случае я упаду в обморок.
К нам подъезжают два грузовика, на них шведские номера, кузовы затянуты белым брезентом с красными крестами. Вопреки моим опасениям никакой проверки нам не устраивают. Руководитель шведского Красного Креста подходит к немецким охранникам и передает им бумаги. Они с трудом понимают друг друга, поскольку он едва говорит по-немецки, а охранники не знают английского. Молодой парень, научивший нас нескольким датским фразам, вызывается быть переводчиком, и дело идет на лад. Наша группа должна разместиться в кузовах обоих автомобилей с красными крестами. Что и выполняется в течение пяти минут.
Урчит мотор, мы уезжаем. Молодой датский “переводчик” с улыбкой смотрит на меня. Когда я его спрашиваю, почему среди нас одни скандинавы, он рассказывает, что шведский Красный Крест договорился с нацистами забрать из лагерей скандинавских заключенных. Среди этих заключенных много полицейских, отказавшихся по приказу немцев арестовывать сограждан-евреев. Вот этих заключенных теперь и освобождают. Я с удивлением смотрю на переводчика. Какое счастье, думаю я, и улыбаюсь ему. Центральный железнодорожный вокзал Гамбурга остается позади. Мы с Мартой глубоко зарываемся в одеяла, лежащие в кузове грузовика. Так я делаю свой последний шаг на пути к освобождению.
Остатки семьи
На 75-летие моего отца в числе прочих гостей приезжает его кузина из Амстердама. Оживленная, полная энтузиазма дама по имени Сюзи, которую прежде я никогда не видел. Сюзи Роттенберг-Гласер. От нее я узнаю, что она — самая младшая кузина отца и единственная из семьи, точнее, оставшейся семьи, кто поддерживает отношения с моим отцом. После окончания войны отец избегал всех контактов с семьей, и лишь она одна стала для него исключением. Не знаю почему, но она показалась мне из того типа людей, которые привлекательны сами по себе и приходят в гости безо всякого приглашения, вот как сегодня — на отцовский день рождения. По окончании вечера она приглашает меня как-нибудь заглянуть к ней на огонек. Поскольку мне стало любопытно и я хотел побольше узнать о нашей семье, через пару недель я навещаю ее в Амстердаме.
Сюзи рада меня видеть, радушно приглашает войти в дом и, угостив чаем, приступает к рассказу о своей жизни.
Она единственная из семьи уцелела и дважды была на волосок от смерти. Однажды перелезла через высокую стену на заднем дворе еврейского детского дома в Амстердаме, где тогда работала. Ей одной удалось сбежать в тот самый момент, когда нацисты уже ломились в двери приюта. В другой раз она спаслась благодаря тому, что одна из двух женщин, у которых она пряталась на чердаке, при проверке, натянув на себя шапку и укутавшись в шаль, нырнула в постель и принялась надрывно кашлять. У меня скарлатина, сообщила она вошедшим немцам — и те тут же повернули обратно. Уж больно они боялись инфекций, с усмешкой поясняет Сюзи. То, что я тебе сейчас рассказываю, мне долгое время приходилось держать при себе, теперь уже серьезно говорит она. Лишь спустя многие годы и при помощи психолога я смогла наконец об этом заговорить. А рассказывать об этом тебе мне легче, чем собственным детям. Те об этом вообще знать ничего не желают.
Сюзи делится со мной и другими историями. Про свою мать и ее брата, их обоих выдали нацистам, и они погибли в Аушвице. Про своего мужа, который смог убежать от нацистов и пешком (это путешествие длилось больше года) достичь Англии. И, конечно, про тетушку Розу, когда я спросил ее об этом.
Роза — кузина Сюзи, старше ее на 11 лет. Перед войной из-за разницы в возрасте у них не было никакого общения друг с другом. Она рассказывает мне, как в свое время смотрела на свою старшую кузину Розу.
— Когда — еще подростком — я шла с матерью по улице и мы встречали Розу, мне полагалось смотреть в противоположную сторону, — с улыбкой говорит Сюзи. — Моя матушка была довольно чопорной женщиной, а появление красотки Розы в окружении ухаживавших за ней мужчин должно было пагубно воздействовать на мою детскую психику.
— А вот после войны мы с Розой крепко подружились, — продолжает Сюзи. — Не сразу после войны, впрочем, а несколько лет спустя…
Роза бывала у нее в гостях в Амстердаме, а Сюзи ездила к ней в Стокгольм.
— От того, что Розе довелось пережить, просто волосы встают дыбом, — задумчиво говорит она, но, несмотря на мои расспросы, не произносит больше ни слова.
Впрочем, я все равно настойчиво задаю свои вопросы, и наконец Сюзи продолжает:
— Розу предал ее собственный муж, она сидела в нескольких концлагерях, и с нею происходили ужасные вещи. Моя подруга, которой удалось выжить в Аушвице, рассказывала мне вскоре после войны, что она встречала в этом лагере Розу и что Роза спала там с эсэсовцем…
— Но кто я такая, чтобы ее судить, — добавляет она. — Роза выжила в этом аду, и лишь это имеет значение.
Но потом, уже безо всяких колебаний, она продолжает рассказ:
— Два человека, которых я встретила после войны и которые вернулись живыми из Аушвица, спрашивали меня, не состою ли я в родстве с Розой, поскольку у нас одна и та же фамилия. С той самой Розой, которая в лагере спала с немецким офицером, не преминули они уточнить. Я тогда не созналась, что мы с Розой, хотя и носим одну фамилию, являемся кровными родственниками…
— …Сразу после войны все было черно-белым, — поясняет Сюзи. — И кто имел дело с немцами, тот поступал дурно. И спать с немцем тоже было дурно. Но утверждать так можно было, лишь не имея ни малейшего понятия, что в действительности происходило в лагере. Чтобы выжить, тебе не только должно было повезти, но тебе еще при этом приходилось лгать, воровать и подличать. И выживать, как правило, за счет других. Украдешь у другого хлеб — и выживешь, но тогда умрет тот, другой. Выставляй себя специалистом, даже если таковым не являешься, и тогда тебя отправят работать на военном производстве, а другого отправят в газовую камеру. Может, Анна Франк и выжила бы в лагере, если бы незадолго до освобождения кто-то из заключенных не украл у нее хлеб. Анна погибла за три дня до освобождения. И такой была вся грубая, неприкрытая лагерная реальность…
Этими словами Сюзи оправдывает Розу.
Конечно, мне известны подобные случаи по историческим книгам, мемуарам и документальным хроникам, однако всегда эта информация была для меня отстраненной и абстрактной. Но чем чаще я слышу истории о судьбах людей, невозможном выборе, перед ними поставленном, о трусости, произволе, злом роке, мужестве, предательстве и смерти, тем быстрее исчезает моя отстраненность. Все это трогает меня, приводит в замешательство, и я стыжусь своего безразличия прошлых лет.
Две вещи особенно поражают меня в ответах Сюзи.
— Ни одно правительство не помогло, никто нами, евреями, не интересовался, — рассказывает она. — Не только голландцы, но и союзники — британцы, американцы, французы — все отказались от нас. Мы остались в полном одиночестве. Союзникам было известно про газовые камеры Аушвица, они летали низко, бомбили всю Германию, но только не газовые камеры, о чем их многократно просили. Корабли с евреями-беженцами другие страны к себе не пускали, а просто отправляли обратно. Так поступали среди прочих американцы и англичане. Помогали нам лишь отдельные люди…
На мой вопрос, почему после войны немногие выжившие не пытались разоблачить своих палачей и предателей, которые зачастую жили с ними на одной улице, Сюзи отвечает:
