Мы с Мартой сидим рядом. Мы мало разговариваем. На улицах я вижу все больше людей. Некоторые приносят истощенным узникам еду и питье. Все стремятся проявить к нам сочувствие. Здешние люди выглядят хорошо и смотрят на нас с любопытством. Иногда неуверенно машут нам рукой. Некоторые провожают нас испуганным взглядом. Вдруг я понимаю, что поверх обычного платья на мне все еще надета лагерная роба. К тому же мы грязны, сильно истощены, кое у кого раны перемотаны несвежими бинтами. Все эти бодрые люди на улицах не видели войны близко и обо всех страданиях знают только из газет. Абстрактно и на расстоянии. Мы видим, как какая-то молодая мамочка с младенцем на руках смотрит на освобожденных заключенных с нескрываемым ужасом. И плачет. Это понятно по тому, как вздрагивают ее плечи.
Это действует заразительно. Марта не выдерживает и тоже начинает плакать. Даже когда женщина с ребенком остается далеко позади, Марта все еще рыдает и произносит непонятные слова. Это очень напоминает фламандский диалект. Она плачет громко, она выплакивает все то горе, которое еще не выплакала, не могла выплакать раньше, не имела права. Я обнимаю подругу и глажу ее по коротко остриженным волосам. Но, кажется, Марта ничего не замечает. Она плачет, ее плечи трясутся, она не может остановиться. Ее плач больше напоминает шакалий вой в ночи, чем рыдания человека. У меня в горле встает комок, и я тоже начинаю тихонечко подвывать. Так мы и сидим в грузовике, тесно прижавшись друг к другу. По моим ощущениям это продолжается целую вечность. Почему, спрашиваю я себя, прежде чем попасть в число избранных, ты должен быть изгнан? Я думаю о своих родителях, которые наверняка погибли, думаю о своем брате Джоне, о гибели Рашели, о бесчисленных погибших от рук Sonderkommando, о преступлении Глауберга, по милости которого я теперь не могу иметь детей. Я думаю обо всех этих годах чудовищной дискриминации. За что? Лишь за то, что я такая, какая я есть…
Другие заключенные в нашем грузовике ничего не говорят и лишь с энтузиазмом машут людям, стоящим вдоль улицы. Они оставляют нас с Мартой наедине с нашей болью.
Через некоторое время мы добираемся до Гетеборга. Машина несколько раз останавливается, и всякий раз люди передают нам одежду и хлеб. Мы с Мартой долгое время сидим в объятьях друг друга и ничего этого не замечаем. Мы стираем друг другу слезы со щек, целуем друг друга и смеемся со слезами на глазах. А что нам еще остается делать? Мы свободны и мы живы… Я подползаю к борту грузовика, туда, где брезент приподнят, чтобы все лучше видеть и слышать. Наверное, о прибытии нашей колонны было объявлено заранее, потому что на улицах много людей. Когда мы въезжаем в центр Гетеборга, народ заполняет все тротуары и нас встречают аплодисментами. Я машу людям в ответ и говорю Марте, которая перебирается ближе ко мне:
— Похоже, жизнь начинается заново!
Вместе со всеми мы заходим в большое старое школьное здание. Там мы проведем первое время: шведы будут разбираться, что с нами делать дальше, и оказывать нам первую медицинскую помощь. Многие из нас больны, наша одежда кишит вшами, все сильно истощены. Я вешу всего 38 килограммов.
Как все вокруг отличается от тех лагерей, где я побывала! Здание школы напоминает мне роскошный отель. Здесь есть водопровод, центральное отопление и просторная спальная зона, где каждый может спать на настоящей “целой” кровати! Здесь безопасно и не нужно постоянно быть начеку. Здесь вдоволь еды и все кажется очень милым, даже туалет. Никакой пятизвездочный отель не сравнится со всем этим великолепием. Но самое главное, на мой взгляд, это дружелюбное поведение персонала, который нами занимается. Хотя я и не понимаю шведского, но тон любого обращения ко мне ласкает слух. К тому же некоторые наши помощники говорят по-английски.
Через 18 дней после прибытия из Гамбурга
Несколько недель бывшие узники приходят в себя. От шведского Красного Креста я получаю новую одежду. Старую сразу же сожгли. Руководство боится заразных болезней. Поэтому первые недели никому из нас не дозволяется покидать территорию школы, мы находимся на карантине.
Мне выдают теплое пальто — и это странно, ведь на дворе уже май и зимняя одежда ни к чему. В сопроводительном письме указано, что это пальто подарено мне нидерландским посольством в Стокгольме. Но со мною из посольства никто не встретился. Очень жаль, потому что у меня накопилось множество вопросов к Нидерландам, в частности о моей семье и друзьях.
Все мы ищем соотечественников. Для многих языковой барьер — серьезная преграда. Бывших заключенных одной национальности шведы селят в комнатах, расположенных друг напротив друга, чтобы им легче было общаться. Вокруг разгораются бесконечные дискуссии обо всем на свете, но прежде всего о будущем.
В нашем рекреационном пункте я встречаю других голландских женщин, поступивших сюда в основном из Равенсбрюка. Я и сама там немного посидела, вернее, полежала в больнице, перед тем как меня отправили в Берлин и в Гамбург, но никого из них я не знаю. Среди них особенно выделяется группа женщин, которые — и это видно — происходят из состоятельных семей. Они часами рассуждают о том, как должны быть обустроены Нидерланды после войны, и тем самым меня ужасно раздражают. В Нидерландах будет другое, более справедливое общество, говорят они. Женщины получат больше власти. У граждан появится больше прав, и отношения между людьми станут честнее. Женщины выдвигают множество идей о новом общественном порядке в послевоенной Голландии. Они этими идеями просто фонтанируют.
Я все меньше и меньше участвую в этих разговорах. Женщины из элитных семей излучают заразительный энтузиазм, однако мне они кажутся наивными идеалистками. Таким образом никакое общество не сложится. Так это не работает. И что буду делать я в этих так называемых обновленных Нидерландах?.. Живы ли еще мои родители и мой брат? Остальные члены семьи и мои друзья? Вот что на самом деле мучает меня больше всего. Мой лагерный опыт не вселяет в меня оптимизма и заставляет опасаться худшего. Я точно знаю лишь, что именно голландцы не дали выжить моей процветающей и авторитетной танцевальной школе. И в лагере я сидела из-за того, что меня дважды предали голландцы. А голландская королева сбежала в Англию именно тогда, когда в ней больше всего нуждался ее народ. Да, мне очень помогала Магда Колье, но Магда Колье была немкой. И еще я постоянно вспоминаю рассказ моего брата Джона. Про то, как в него стрелял голландец, когда он защищал Гаагу. Оглядываясь на все случившееся со мной, могу лишь сказать, что голландцы не были мне соотечественниками, когда случилась беда. Конечно, среди них встречались милые и приятные люди, но они не могут вычеркнуть из моей памяти всех этих ужасных событий. Здесь, в Швеции, люди очень добры ко мне. И меня из лагеря освободили именно они, а не голландцы. Нидерландский Красный Крест не сделал для меня ровным счетом ничего. А шведский Красный Крест обо мне позаботился. И не только в Швеции. Но и в Дании, а еще раньше — в Равенсбрюке. Шведы спасли мне жизнь. И я решаю остаться в Швеции.
Находясь в карантине, я многократно взвешиваю это свое решение. Поступаю я правильно или действую импульсивно? Но тщательно перебрав все “за” и “против”, я все-таки прихожу к тому же выводу. Мое решение не возвращаться в Голландию окончательно и пересмотру не подлежит. Уверенность в том, что я делаю правильный выбор, помогает мне успокоиться. Это придает мне новые силы, и я начинаю общаться с другими бывшими заключенными и персоналом. В спорах об идеальном обустройстве Нидерландов я больше не участвую.
Благодаря своему знанию немецкого, нидерландского, французского и английского я становлюсь “переговорщиком” между людьми различных национальностей. Еще я регулярно играю на пианино, и многие собираются меня послушать. То и дело кто-нибудь вызывается петь. Когда дней через десять это всем надоедает и народ снова начинает впадать в уныние, я организую спортивную группу, которая каждый день в течение часа занимается физкультурой. Сперва это совсем небольшая группка, но вскоре к нам присоединяется почти половина всех женщин. Другие принимать участия в занятиях не могут, потому что все еще слишком слабы или больны. После каждого спортивного занятия, как следует разогрев мышцы, я еще делаю балетные упражнения в большом школьном зале.
Теперь, когда дела почти у всех идут на лад, мне кажется, будет неплохо организовать что-нибудь веселенькое, что поможет всем отвлечься и расслабиться. Ведь многие по-прежнему испытывают тревогу, а некоторые почти полностью ушли в себя. Кабаре с танцами представляется мне наилучшей идеей, и на маленьком листочке я расписываю по пунктам, что нужно сделать. Через неделю, когда идея обретает конкретные очертания, я ищу людей, которые захотели бы ко мне присоединиться. И вот у нас уже собирается компания из восьми женщин.
