Бесчестному обещают рай, если он хорошенько заплатит за прощение его грехов, а гордого человека превращают в расхожий символ, в пустой звук. Гордого человека, руководствующегося ясными воззрениями на жизнь и смерть, человека с понятием о чести победа врага обязывает либо к достойному признанию своего поражения, либо к отказу от жизни, если ее продолжение в новых условиях представляется ему невозможным. Но большинство, получив оплеуху, предпочитает подставлять вторую щеку и вертеться под ударами в надежде, что кривая еще вывезет к возобновлению силы и власти, когда можно будет вволю натешиться местью обидчикам. Понятия настолько расплывчаты и искажены, идеалы столь зыбки, что человек уже сознает лишь свое маленькое существование, которое готов оберегать и сохранять любой ценой. А между тем бесчестного парня, который всегда жил за счет других, грабил и убивал, нельзя прощать и радовать обещанием рая только за то, что он в муках казни, физической ли, моральной, выкрикнул «верую».
Разве без ясности в этом вопросе возможна истина? Основа жизни не в том, чтобы верить в откристаллизованные и языческие по сути установки, обязывающие побеждать, а при поражении уходить в небытие. Основа в ясном понимании чести и в согласии этого понимания с твердым идеалом мироустройства. Пусть все временно и ограниченно на земле, но присутствие на ней — единственная данность, неотвратимая для живущего, реальность, которая должна иметь свой реальный идеал, а не нечто попятнанное туманом, окутывающим невнятные требования неба.
Григорий не житель этого города, он только гость, но и он мог быть здешним молчальником или комедиантом, упивающимся собственным словоблудием и мнимым бунтом. Такая жизнь — это заведомый отказ от бессмертия, слепота, незнание, что бессмертие возможно. Но и поражение перед лицом такой жизни — тоже отказ, пусть поддающийся более достойному исполнению, пусть даже сознательный, но столь же окончательный и бесповоротный. Вот и весь выбор! Впрочем, что же тот человек, который, завидев разящую косу смерти у себя под носом, вопит «верую»? Он смехотворен, потому что его обманули даже без особой нужды и цели, просто так, между прочим, как дитя малое. Не берут тебя на небо, а ты сам достигаешь его, и происходит это лишь тогда, когда в земную жизнь, в приятие ее и в отторжение от нее, внесена полная ясность. Но если в твою ясность вторгаются ложные идеалы, людская муть, развязность и расслабленность, обман, враги, рядящиеся под бесов, и до сумасшествия влюбленные в себя краснобаи, прикидывающиеся богами, нельзя и дальше жить в расчете на вечность. Такое постижение было у Григория. Что за жизнь, если уже все равно наступила смерть в унижении?
Но для человека, взыскующего бессмертия, даже и крайняя радикальность выводов не распутывала все узлы и не устраняла все противоречия. Можно прожить жизнь, не открывая глаз, а в конце встрепенуться, в страхе перед смертью закричав о вере в бессмертие. Это будет уже поздно. Но даже и внесение будто бы всеобъемлющей ясности не дает решающего ответа на вопрос о случае, способном замутить любую перспективу. Стыд подстерегает тебя за каждым углом. И что же тогда, после неудачи? Необходимость смерти наводит затмение на безоблачный небосклон твоей жизни, смерть опрокидывает все твои приготовления к бессмертию? Да, именно так.
Вот почему страшно не мироздание и уж тем более не далекие, почти абстрактные космические пустоты, и даже не город Беловодск, обращающий к тебе обезображенную физиономию прокаженного, а страшен какой-то ночной заповедник, куда непонятно зачем пришел и где неизвестно чего ищешь. Небытие там, где менее всего ожидаешь с ним столкнуться. Глаза Григория не напрасно расширялись от ужаса. По тонкой жердочке приходится бродить над пропастью, и слишком часто ночь берет свое. Вдруг она победит здесь и сейчас, когда он, переспавший со случайно подвернувшейся девчонкой, блуждает среди кладбищенских нагромождений, превращенных в музейные экспонаты?
И все же возможность и необходимость ясности укрепляла его. Когда суета жизни и невнятица идеалов отступают в ночь, а на дневную поверхность выходит конкретный, обусловленный твердыми воззрениями выбор между жизнью и смертью, лучше понимаешь светлую силу вечной жизни и даже смерть, случайная, ничтожная или вынужденная, не кажется уже такой страшной.
14. Вариант Януса
Очень скоро на остывающих углях восторга по поводу исцеления и возвращения к нормальной жизни Мягкотелов прояснил для себя сокровенную важность обещания Пети Чура позаботиться о его будущем, пристроить к делу. Сама жизнь вела его в объятия гладкого и могущественного чиновника, ведь надо было кормить семью и кормиться самому, а прежние источники доходов, обусловленные работой в демократических организациях и печатных органах, иссякли, поскольку Антон Петрович, следуя договору с Петей Чуром, от прежней деятельности отошел. Кстати сказать, эта добровольная отставка прошла тихо, и никто из бывших соратников Мягкотелова не упрекал. Возможно, тут сказывалось уважительное отношение к человеку, перенесшему тяжелую и загадочную болезнь и чуточку, пожалуй, даже не долечившемуся, если принять во внимание то настораживающее обстоятельство, что Антон Петрович вдруг резко поправился, а его собрат по несчастью так и остался при своих противоестественных габаритах. Но, с другой стороны, соратники слишком много двигались и мелькали в своих органах, действовали и говорили, воображая, что делают исключительно новое и важное для Беловодска дело, — дело, которое их земляки не оценят по достоинству и сто лет спустя, — и им некогда было считаться с каждым конкретным человеком, даже с такой заметной фигурой, как Мягкотелов. У них не было столь мощной и продуманной до мелочей дисциплины, как у их противников, позволяющей им как в свой дом родной входить в душу каждого члена их организации и топтаться в ней как в кабаке. Если бы кто между делом и назвал Антона Петровича свиньей, это не имело бы даже сотой доли сходства с официальным отлучением, с той грозной «анафемой», которая вскоре разразилась над Леонидом Егоровичем.
Но все эти организационные проблемы уже не занимали Антона Петровича. Он сунулся было в театр, где до взлета политической карьеры продвигал искусство в качестве режиссера, но мало того, что принадлежавшее ему некогда место оказалось прочно занято (этого, естественно, следовало ожидать), ему еще и дали понять, что не возьмут простым осветителем и даже сторожем, гнушаясь его изменой демократическим идеалам. В этой резкой отповеди не стоит усматривать политическую зрелость и стойкость деятелей искусства. Они всего лишь отомстили толстячку, который был бездарным режиссером, а затем стал бездарным политиком и в конце концов, предав и искусство, и демократию, возомнил, что его встретят распростертыми объятиями, если он устремится по местам своих былых провалов. Мягкотелов был задет за живое, и тогда-то обещание Пети Чура наполнилось для него глубоким содержанием.
От того не было никаких вестей. Такое отношение к данному слову показалось Мягкотелову легкомысленным, но не очень удивило его, поскольку чиновники мэрии вообще относились к своим обязанностям, в лучшем случае, именно легкомысленно, а когда брались за дело, то уж непременно наносили гражданам какой-нибудь колдовской ущерб. Так что оно, может быть, и лучше, что в мэрии забыли о нем, Мягкотелове. Однако Антона Петровича, потерпевшего от нынешних властей и из их же рук получившего исцеление, просто неудержимо тянуло в мэрию, даже не столько к Пете Чуру, сколько вообще, а в особенности, похоже, к Кики Моровой, которая столь резко изменила его судьбу. Ему неприятно было сознаться в этом сомнительном и болезненном влечении даже самому себе, и он предпочитал называть его разумной необходимостью, которая оправдывалась тем, что у него нет иного выхода, как обратиться за помощью к тем, с кем он заключил договор о взаимной безопасности.
Петя Чур, прилизанный, как это у него было в заводе, и вместе с тем какой-то разбитной, не стал увиливать от встречи, напротив, он велел тотчас же пропустить своего друга и с замечательным радушием принял его в просторном и светлом кабинете. Не без патетики выразил этот кудесник удовольствие по поводу полного и окончательного выздоровления Антона Петровича и уверенность, что отныне его жизнь будет складываться наилучшим образом, на зависть всем тем, кто своей ленью и бесконечными неудачами губит как собственное, так и общее российское благополучие. В ответ Антон Петрович смущенно пробубнил:
— Мне бы работу, вы обещали… А то я скоро останусь без средств, ну а жить надо… Жена, знаете ли… И дети…
— Работа? — подхватил Петя Чур с радостным изумлением. — Вам нужна работа? И вы хотите работать? Прекрасно! Не часто приходится слышать подобное! Но почему бы и нет? Работайте! Работы хоть отбавляй, буквально непочатый край. Без дела вас не оставим, мил человек. Чем бы вы хотели подзаняться? Чем-нибудь руководящим, а? Не торопитесь, начинать всегда нужно с малого.
