Известие о приглашении в Белый дом потрясло моих родителей, но как-то повлиять на ситуацию они были бессильны. Еще несколькими месяцами ранее они успели высказать Эвелин свое разочарование в связи с тем, что она вошла в немногочисленную и жалкую компашку евреев, пошедших на побегушки к нынешней так называемой власти. Не было смысла хотя бы попытаться оказать на нее воздействие и теперь, когда она заняла пусть и далеко не самую высокую ступеньку на лестнице пресловутой президентской вертикали, — особенно потому, что на этот раз (и мои родители прекрасно понимали это) она была одержима не сугубо идеологическими мотивами, как в период своей профсоюзной деятельности, и даже не элементарным политическим тщеславием, а единственно стремлением вырваться при помощи рабби Бенгельсдорфа из безрадостной жизни учительницы младших классов, обитающей в тесной мансарде на Дьюи-стрит и, подобно Золушке, в мгновение ока попасть во дворец. Тем не менее, когда она однажды вечером внезапно позвонила моей матери и сообщила, что ей с рабби удалось добиться разрешения прибыть на торжественный обед в сопровождении моего брата… впрочем, поначалу ей просто никто не поверил. Еще можно было допустить, что самой Эвелин удалось столь стремительно шагнуть из нашей мелкотравчатой жизни в высший, практически фашистский, свет, — но чтобы еще и Сэнди? Мало того, что он позорит семью, славословя Линдберга в синагогах? «Этого просто не может быть, — провозгласил мой отец, причем его слова имели двоякий смысл: не может быть, потому что невозможно, и не может быть, потому что чересчур отвратительно. — Это лишний раз доказывает, — сказал он Сэнди, — что твоя тетя совсем спятила».
А может быть, она и впрямь на какое-то время спятила — из-за преувеличенного чувства собственной только что обретенной значимости. Как иначе набралась бы она смелости организовать приглашение на столь значительное мероприятие для своего четырнадцатилетнего племянника? Как иначе заставила бы рабби Бенгельсдорфа обратиться со столь неслыханной просьбой в Белый дом, кроме как проникнувшись невероятной наглостью чиновничьей фаворитки, вознамерившейся сделать собственную карьеру? Разговаривая с нею по телефону, мой отец стремился сохранить предельное спокойствие. «Хватит глупостей, Эвелин. Мы люди незначительные. И оставь нас, пожалуйста, в покое. Обыкновенному человеку и так-то в наши дни приходится нелегко». Но решимость моей тетушки вырвать исключительно одаренного племянника из лап сознающего собственную ничтожность — и только ее — отца, с тем чтобы он, подобно ей самой, смог оказаться в этой жизни на первых ролях, — решимость эту было не преодолеть. Сэнди должен был, по ее словам, присутствовать на торжественном обеде как живое доказательство успеха программы «С простым народом», как общенациональный представитель этой программы — не больше и не меньше, — и никакому там отцу с трусливой психологией вечного обитателя гетто было не остановить его — и ее саму тоже. Сейчас она сядет в машину и через пятнадцать минут будет уже у нас.
Повесив трубку, отец даже не попытался скрыть охватившей его ярости и заорал так, словно это был не он, а его вульгарный брат Монти.
— У Гитлера в Германии по меньшей мере хватает порядочности не брать евреев в Национал-социалистическую партию. Брать он их в партию не берет, а желтые звезды на рукаве носить заставляет и в концентрационные лагеря помещает — и тут уж любому ясно, что вонючих жидов просят не беспокоиться. А у нас нацисты делают вид, будто вовлекают евреев в свои дела. А, спрашивается, зачем? Чтобы усыпить их бдительность. Чтобы усыпить их бдительность, внушив, будто в Америке все в порядке. Но это?! — Он окончательно сорвался на крик. — Это?! Пригласить евреев пожать руку нацистскому преступнику? Руку по локоть в крови? Невероятно! Их вранье и интриги не прекращаются ни на мгновение. Они находят мальчика, лучшего изо всех, — самого талантливого, самого работящего, самого не по летам взрослого… Нет! Хватит нам и того, что они сделали с Сэнди до сих пор. Никуда он не пойдет. Они уже украли у меня страну — а теперь хотят украсть и родного сына.
— Но никто, — заорал в ответ Сэнди, — никого не крадет. Для меня это великий шанс! Это выгодно.
«Ищет выгоды — значит, оппортунист», — подумал я, но, разумеется, промолчал.
— Помолчи, — неожиданно спокойно сказал ему отец, и это внезапное спокойствие подействовало на Сэнди сильнее, чем страшный крик, — похоже, он и сам сообразил, что вот-вот переступит черту.
Тетя Эвелин уже ломилась к нам в дверь, и моя мать пошла впустить ее с черного хода.
— А этой женщине что здесь нужно? — крикнул отец в спину жене. — Я ведь велел ей оставить нас в покое. А ей все как с гуся вода. Бесстыжая сумасшедшая тварь!
С гневом мужа моей матери было, понятно, не совладать — и все же она, обернувшись, посмотрела на него успокаивающе. В надежде на то, что он с большим милосердием отнесется к ее глупой сестренке, на свой бесцеремонный лад использующей тщеславное рвение Сэнди.
Тетя Эвелин была поражена (или делала вид, будто поражена) неспособностью моих родителей понять, чем может оказаться для мальчика в возрасте Сэнди персональное приглашение в Белый дом и что сам этот факт будет означать для него впоследствии, — разумеется, если он это приглашение примет.
— Белый дом меня не интересует! — закричал отец, грохнув кулаком по столу после того, как словосочетание «Белый дом» прозвучало в монологе тети Эвелин примерно в пятнадцатый раз. — Всё, что меня интересует, это кто там живет. А живет там нацист!
— Он не нацист, — возразила тетя Эвелин.
— Может, скажешь, что и герр фон Риббентроп не нацист?
В ответ тетя назвала моего отца трусом, провинциалом, невеждой, ханжой… а он назвал ее дурой, вертихвосткой и карьеристкой… Так они и переругивались через стол, все сильнее и сильнее ненавидя друг дружку с каждым новым выкрикнутым и услышанным оскорблением, пока тетя Эвелин не сказала что-то, как потом выяснилось, сравнительно невинное, — что-то насчет ниточек, за которые пришлось подергать рабби Бенгельсдорфу, чтобы организовать для Сэнди приглашение в Белый дом, — и тут чаша отцовского терпения переполнилась, и он, выскочив из-за стола, велел ей убираться ко всем чертям. Прошел через гостиную на кухню, прошел по всей кухне, открыл дверь черного хода и, стоя возле нее, провозгласил приговор:
— Ступай отсюда. Ступай и не возвращайся. Впредь я тебя у нас в доме видеть не желаю.
Тетя Эвелин была не в силах поверить собственным ушам; мы все — тоже. Мне вообще показалось, что это какая-то хохма, какая-нибудь цитата из фильмов про Эбботта и Костелло. Пошел вон, Костелло. Раз не умеешь себя вести, пошел вон отсюда и больше не возвращайся.
Мать поднялась из-за стола, за которым на протяжении всей распри трое взрослых пили чай, и подошла к отцу, остающемуся у демонстративно открытой двери.
— Эта женщина — идиотка, Бесс, — сказал ей отец. — Обыкновенная ничего не понимающая идиотка. Но идиотка опасная.
— Закрой, пожалуйста, дверь, — сказала моя мать.
— Эвелин! Я жду. Убирайся отсюда немедленно!
— Не делай этого, — шепнула ему жена.
— Я жду, пока твоя сестра не выметется вон из моего дома.
— Из нашего дома. — Моя мать вернулась к сестре. — Эва, — сказала она, — иди домой, чтобы мы все могли успокоиться.
Тетя Эвелин сидела за столом, закрыв лицо ладонями. Моя мать взяла ее за руку, помогла подняться на ноги, препроводила к черному ходу и далее на улицу — нашу преуспевающую блистательную тетушку, выглядевшую сейчас так, словно ее только что смертельно ранили и ведут умирать. Отец оглушительно хлопнул дверью.
— Эта женщина думает, будто речь идет о вечеринке, — сказал он нам с Сэнди, когда мы вышли в маленькую прихожую за кухней поглядеть на пейзаж после битвы. — Она думает, будто речь идет об игре. Но вы, парни, видели кинохронику, я вас туда водил. Вы видели — и всё поняли.
— Да, — сказал я. Надо было мне сказать хоть что-нибудь, потому что мой брат разговаривать с отцом не желал. Он стоически терпел ледяное презрение Элвина, он стоически терпел кинохронику, он только что стоически вытерпел изгнание своей любимой тети — в свои четырнадцать он уже был чуть ли не самым стойким членом семейства и преисполнился решимости стерпеть что угодно.
— Так вот, — сказал отец, — это не игра. Это битва. Запомните хорошенько: это битва.
— Да, — повторил я.
— Во внешнем мире…
И тут он запнулся. Моя мать не вернулась. Мне было девять, и я решил, что она не вернется никогда. И, не исключено, мой отец в свои сорок один решил то же самое: мой отец, которому удалось упорным трудом избавиться от великого множества страхов, по-прежнему боялся лишиться своей драгоценной женушки. О катастрофе думали мы все, она была рядом, и отец поглядывал на нас так, словно мы лишились матери столь же внезапно, как мой друг Эрл, когда у миссис Аксман произошел нервный срыв. И когда отец прошел в гостиную, чтобы выглянуть из окна на улицу, мы с Сэнди потянулись следом. Машины тети Эвелин на подъездной дорожке уже не было. И моя мать не стояла на тротуаре, или на крыльце, или чуть дальше по аллее, или хотя бы на противоположной стороне улицы. Не оказалось ее и в подвале, куда бросился по лестнице мой отец, на бегу окликая ее по имени. Не нашлось ее и у Селдона с матерью. Они сидели на кухне за ужином, когда мой отец постучался и его, а значит, и нас с Сэнди, пригласили зайти.
