Ты не любил мыться, когда был маленьким? — спрашивает Маргерит. — Я? Маленьким? — отвечает Тижо, привстав на цыпочки, — я никогда не был маленьким!
* * *
64 года, 11 месяцев, 16 дней
Воскресенье, 26 сентября 1988 года
Этьен ругает на чем свет стоит ортодонтов за то, что они заставляют хорошеньких женщин чуть ли не до старости носить брекеты. Он по-настоящему злится, что с ним теперь случается все чаще.
— Нет, ты только посмотри на этих молодящихся старушек — рот не закрывается от железок! И ведь они идут на это, идиотки несчастные! Черт знает что такое! Если бы это еще имело какой-то смысл! Так нет же, одна погоня за модой! И деньги, все время эти чертовы деньги! Нет, в девятнадцатом веке было лучше!
— При чем тут зубы и девятнадцатый век?
Он испепеляет меня взглядом.
— Да при том, что тогда была профилактика, мой милый! Моя бабушка по материнской линии — ну, ты знаешь, знаменитая тетя Клотильда, жена колониального губернатора, она родилась около 1870 года, — так вот она лечила прокаженных в Сомали. Как-то раз, это было году в двадцать седьмом или двадцать восьмом, мне тогда было года четыре, а может, пять, она сует мне под нос руку прокаженного — такой полуразложившийся обрубок (у него уже не было трех пальцев — указательного, среднего и большого) и спокойно так говорит: Видишь, Этьен, что будет, если ты не перестанешь сосать палец? Вот какая была профилактика в девятнадцатом веке! В конечном счете в этом было меньше дикости, чем в железках, которые все носят во рту, и было о чем поговорить.
Тижо тоже вне себя (тот же разговор, та же тема):
— Да родители не зубы своим деткам исправляют, а запихивают им в рот «пояс целомудрия»! Ты не замечал, что они напяливают на них этот ужас, как только у тех начинают набухать железы? Эти штуки — верный способ обеспечить сексуальный мир в семье! Какие уж тут поцелуи взасос, когда рот у тебя набит колючей проволокой! Кастрация в чистом виде, притом простейшим способом! Беднягам и в зеркало-то на себя страшно взглянуть! И самое мерзкое, что родители с умилением продолжают считать этих калек детьми!
ЗАМЕТКА ДЛЯ ЛИЗОН
…
В сущности, моя милая, сейчас мне даже забавно, что я всю жизнь вел этот дневник. Что вовсе не означает, что я считаю забавным его.
7. 65лет — 72 года (1989–1996)
Мне надо было бы вести дневник моих провалов в памяти
65 лет, 9 месяцев, 2 дня
Среда, 12 июля 1989 года
Чинил лопнувшую велосипедную шину для Грегуара и поранил себе палец. Поставил на камеру заплатку, стал вправлять шину в обод, как вдруг отвертка соскочила и распорола мне палец. Кровь рекой, боль дикая. До дурноты. Поскольку дело было в воскресенье, Грегуар предложил пойти к отцу его школьного приятеля Александра, врачу по профессии. Доктор встретил меня любезно и принялся за работу. Ничего страшного, сказал он, связки не задеты. Но надо наложить несколько шовчиков. Ладно. Александра нет дома, и Грегуару даже «интересно» присутствовать при этой починке. Добрый доктор достает шприц, чтобы сделать мне обезболивающий укол. Я отказываюсь под предлогом, что нам некогда, что Грегуара ждут на старте велопробега, от которого зависит его карьера велогонщика. Вы уверены? Шить по живому? Пальцы очень сильно иннервированы, знаете ли! Ничего, ничего! Все будет хорошо. Доктор колет первый раз, протягивает нить, колет второй, а на третий я теряю сознание. Буду знать, как изображать героического дедушку перед юным Грегуаром, которого, кстати, никто нигде не ждал. Вне всякого сомнения, не будь его рядом, я согласился бы на анестезию.
На обратном пути Грегуар объявляет мне о своем решении стать доктором, когда вырастет. На мой вопрос, с чего это он вдруг так решил, он отвечает: Потому что я не хочу, чтобы ты умирал. Естественно, его ответ угодил мне в самое сердце, несколько приглушив дергающую боль в раненом пальце. (Правильнее было бы написать: «…угодил мне прямо в палец, несколько приглушив биение сердца».) Что за радость для взрослого столкнуться с такой чистой детской любовью! Размышлял над этим сегодня вечером, и моя радость омрачилась горем, тем самым горем, которое придется испытать Грегуару над моей могилой, когда он будет проклинать бессилие своего врачебного искусства. Потому что в его возрасте я тоже чувствовал себя гарантом вечности. Я не хотел, чтобы Виолетт умирала. Молва предрекала Виолетт неминуемую смерть («с ее любовью к выпивке она долго не протянет!»), но моя бдительная любовь позволяла ей рассчитывать на бессмертие. Вены, тучность, влажные губы, нездоровая краснота, затрудненное дыхание и то, что мама называла ее «гнилостным духом», говорили не в пользу долгожительства. Но я-то видел ее совсем другой. Виолетт была для меня могучим телом, в тени которого обретал тело я сам. Я вырос под ее пахучим крылом. Мое желание жить родилось от ее жизненной силы, бешеное желание покончить со своими страхами питалось ее мужеством, а стремление накачать себе мускулатуру было вызвано желанием ее удивить. Это благодаря ей, ее взгляду я перестал быть призраком отца, перестал натыкаться на мебель, перестал бояться зеркал, не тонул больше в собственной тени: из еле живого мальчика она сделала ловкую обезьяну, глубоководную рыбу, быстроногого зайца. Я, ее «дружочек», одержавший полную победу над страхом, нырял со скал и без содрогания мог держать в руках живую рыбу. Даже когда ее не было рядом, мне случалось устраивать себе испытания, чтобы после снискать ее уважение: погладить разъяренную цепную собаку, сходить на ярмарку или на автородео («поезд-призрак» и «американские горки» — хорошие «ловушки для страха»), отказаться от общения с Додо в самые тоскливые минуты, когда он был мне просто необходим. Да-да, и это получилось у Виолетт: я признал наконец, что мой младший брат Додо — просто выдумка! Виолетт дала мне санкцию на жизнь, и под моей защитой она никогда бы не умерла! Но она умерла.
* * *
65 лет, 9 месяцев, 3 дня
Четверг, 13 июля 1989 года
Сегодня, когда я снова думаю об этом, получается, что и своим желанием жить в пансионе я обязан Виолетт: А теперь, дружочек, когда у нас вокруг фонтанчика пробилась травка, надо бы тебе переселиться в какое-нибудь заведение. Чтобы учиться по-настоящему! Не растрачивать понапрасну твои способности! Вот увидишь — тебе понравится. Ты у нас высоко взлетишь!
* * *
65 лет, 10 месяцев
Четверг, 10 августа 1989 года
Вспомнился Манес, как он бросил меня в воду, чтобы я научился плавать, чего ни он, ни Виолетт сами не умели. Ты расслабься, стань таким же мягким, как Альбер, когда падает со стула (Альбер — местный пьянчужка), и тогда ты сам всплывешь, как его пробки. Бесконечно доверяя Виолетт, я расслаблялся, становился «мягким» и действительно всплывал на поверхность, а потом с грехом пополам, лежа на вытянутых руках Манеса, изображал «сажёнки», повторяя движения, которые показывала мне Виолетт. Лягушка, лягушка, говорила Виолетт, делай как лягушка! Так я и научился плавать — подражая лягушкам. (Академический кроль Фермантена будет позже.) Манес, брось меня в речку! Только не в водоросли, там не глубоко! В омут, в омут! Завтра ты бросишь меня в омут, поклянись! А почему ты сам не прыгаешь? Да потому что мне страшно, черт побери! Чудесное превращение — страх сменяется ликованием: брось меня дальше, выше, еще, еще, и каждый раз — чуточка опаски превращает страх в храбрость, храбрость — в радость, радость — в гордость, гордость — в счастье. Еще, еще, вопили Брюно, Лизон и Грегуар, когда я, в свою очередь, швырял их в омут. Еще, еще, кричат сегодня Фанни и Маргерит.
* * *
66 лет, 1 месяц, 1 день
Суббота, 11 ноября 1989 года
Провалы в памяти повторяются все чаще… Внезапный блок посреди фразы, тупое молчание перед незнакомым человеком, радостно выкрикнувшим мое имя, смущение перед женщиной, которую я любил когда-то и чье лицо сегодня ничего мне не говорит (хотя их было не так уж и много!), названия книг, которые вылетают из головы, как только ты хочешь их процитировать, потерянные вещи, обещания что-то сделать, за невыполнение которых тебя постоянно упрекают… Все это и раньше мне было не по душе, а теперь и вовсе не нравится. Но больше всего меня раздражает это звериное состояние, когда тебе приходится все время быть настороже из страха забыть то, что хотел сказать, даже в самом начале разговора! Своей памяти я не доверял никогда. Конечно, я почти слово в слово помню все, чему учил меня в детстве отец, но сегодня я думаю, не было ли это в ущерб всему остальному: именам, лицам, датам, местам, событиям, прочитанным книгам, обстоятельствам и т. д. Этот перекос создал трудности для моей учебы и карьеры, хотя никто этого и не замечает. Потому что в разговорах я быстро научился заменять недостающее слово перифразой. Благодаря чему прослыл болтуном. Перифразируя, ты ведь говоришь гораздо больше собеседника — это похоже на охотничью собаку, что, уткнувшись носом в землю, выписывает зигзаги, пробегая расстояние в двенадцать раз больше, чем ее хозяин.
