66 лет, 10 месяцев, 7 дней
Пятница, 17 августа 1990 года
До недавнего времени слово «поллюция» (от латинского polluere — «осквернять») обозначало непроизвольное ночное семяизвержение, называемое еще сперматореей. Избрание этого слова, этого самого — «поллюция», — для обозначения загрязнения окружающей среды ядовитыми отходами производства относится к 1960-м годам, когда весь этот индустриальный бардак достиг апогея.
* * *
66 лет, 10 месяцев, 9 дней
Воскресенье, 19 августа 1990 года
В юности всегда остается неуверенность: а стану ли я мужчиной? Летом мою сперму принимали на себя листья платана. Не слишком удобно.
* * *
66 лет, 10 месяцев, 23 дня
Воскресенье, 2 сентября 1990 года
Конец школьных каникул. Дети пошли в школу, а мы остались выжатые как два лимона. Силы исчерпаны, и вот мы — как два пустых колодца. Сколько энергии тратят они между восходом и заходом солнца! Глядя на это, уже устаешь как собака! Их тела только и знают, что расходовать, в то время как наши перешли уже на режим суровой экономии. За две недели все наши жизненные запасы ушли на них. Эти ребятишки укорачивают нам жизнь, говорю я Моне. И мы валимся на постель совершенно без сил. Куда делось неутолимое желание, давшее жизнь этим новым поколениям? Я лежу обмякший, как тряпка, а Мона — сухая, как ветер пустыни.
* * *
66 лет, 10 месяцев, 24 дня
Понедельник, 3 сентября 1990 года
Кстати, я смотрю, что ничего не написал здесь о том, как с годами таяло наше с Моной желание. Дело не в том, сколько лет мы уже не занимаемся любовью (тема для глянцевого журнала), а в том, как после постоянных совокуплений наши тела смогли плавно перейти к нынешнему состоянию, когда мы получаем наслаждение только от тепла друг друга. Это постепенное угасание желания, похоже, не повлекло за собой психологической травмы, так, небольшая досада от того, что наши интимные органы перестали общаться между собой. В первые наши месяцы мы занимались любовью по несколько раз на дню, потом всю молодость мы делали это каждую ночь (за исключением последних месяцев беременности, отведенных на то, что Мона называла «окончательной отделкой изделия»), и так не меньше двух десятков лет — для нас было немыслимо засыпать вне друг друга, потом мы стали делать это реже, потом почти перестали, потом совсем перестали, но наши тела по-прежнему переплетаются во сне, моя левая рука обнимает Мону, ее голова покоится в выемке моего плеча, нога закинута поверх моих, рука лежит у меня на груди, наша обнаженная кожа соприкасается, наше тепло, наше дыхание, наш пот смешиваются, образуя этот особый аромат — запах супружеской пары… Наше желание угасло под ароматным покровом нашей любви.
* * *
67 лет, 3 месяца, 2 дня
Суббота, 12 января 1991 года
Возвращаясь от Вернов, сломал зуб. Никаких сомнений: верхний левый моляр. Язык отправляется на разведку, нащупывает подозрительный край, отступает, потом опять возвращается: так и есть, во рту у меня образовался горный пик. Одним зубом меньше. Куриное филе, запеченные кабачки, черничный пирог, вялый разговор, вроде бы зубу не с чего ломаться. Вот она — настоящая старость. Неожиданные поломки. Ногти, волосы, зубы, шейка бедра — мы рассыпаемся в прах в мешке нашего тела. Припай медленно отделяется от полюса, но бесшумно, без этого ледяного скрежета, что раздирает полярную ночь. Стареть — значит наблюдать за этим таянием. Он весь истаял, говорила мама о каком-нибудь больном старике. А еще она говорила: От него осталась одна тень, того и гляди отлетит. И я ребенком представлял себе восьмидесятилетнего старца, легкой тенью взмывающего в небо. Про умерших Виолетт говорила: Такой-то ушел, а я думал: куда ушел?
* * *
67 лет, 3 месяца, 15 дней
Пятница, 25 января 1991 года
Кстати, о зубах. Я собирался пообедать с ЖМЛ, моим любимчиком в последние годы работы в министерстве. Не получилось, он не смог прийти. Прислал записку с извинениями, вот такую: «Подвергнувшись вчера зверскому нападению дантиста, который скрылся, прихватив все мои четыре зуба мудрости, я, увы, не смогу сегодня встретиться с вами, даже чтобы похлебать жидкой кашки. Раздайте мою порцию нуждающимся и выпейте за упокой моей души. ЖМ».
Этот паренек всегда был отчаянным (это же надо — удалить все зубы мудрости за один раз!), но умел с достоинством переносить последствия своего безрассудства. И дипломат он был решительный, смелый, единственный в своем роде, я больше таких не знаю.
* * *
67 лет, 4 месяца, 13 дней
Суббота, 23 февраля 1991 года
Когда я поворачиваюсь на бок, занимая определенное положение, которое теперь, учитывая многолетний опыт, нахожу без труда, то чувствую, как сердце начинает биться в глубине моего уха, на которое всем своим весом давит голова. Негромкое равномерное постукивание, дружеская поддержка, успокаивающие звуки, под них я засыпаю с самого раннего детства, и их не в силах заглушить даже мой тиннитус.
* * *
67 лет, 9 месяцев, 5 дней
Понедельник, 15 июля 1991 года
Грегуар — большой шутник. Они с Филиппом, его школьным приятелем, поехали на уикенд к Тижо. И не нашли ничего лучше, как натянуть на унитаз прозрачную пленку, которую взяли на кухне. Рано утром Тижо, сонный, со слипающимися глазами, поднялся с постели, чтобы пописать. Результат ясен — потоп, крики. Мальчишкам попало, конечно, но Тижо до сих пор смеется, когда вспоминает эту историю.
* * *
67 лет, 9 месяцев, 8 дней
Четверг, 18 июля 1991 года
Одна из любимых шуток Грегуара: Я иду по коридору, как вдруг из какого-то укрытия появляется рука с моей собственной фотографией и преграждает мне путь. Разумеется, я вздрагиваю. Из чего Грегуар делает вывод: Бедный дед, ты такой страшный, что сам себя пугаешься! Согласно ритуалу, я должен за ним погнаться, поймать его и в отместку щекотать, пока он не запросит пощады. После чего я разглядываю фотографию. И каждый раз поражаюсь одному и тому же: чем она новее, тем труднее мне себя узнать. А вот если фотография старая, я тут же вижу, что это — я.
Последний снимок Грегуар сделал и отпечатал собственноручно недели две назад. Чтобы признать на ней себя, я вынужден восстановить всю сцену (молниеносно, конечно, но все равно — восстановить): Мерак, библиотека, окно, тис, день, кресло, в кресле — я, слушаю музыку. Судя по твоей трагико-меланхолической физиономии, это наверняка Малер. Смотри-ка, ты, оказывается, можешь по выражению лица угадать, какую музыку человек слушает? Конечно. Вот когда ты слушаешь этого поляка, как его, Пендерецкого, ты похож на брошенный кубик Рубика.
* * *
67 лет, 9 месяцев, 10 дней
Суббота, 20 июля 1991 года
Грегуар, кроме всего прочего, считает, что музыку я слушаю мало. Ты зря лишаешь себя такого «физического причастия», дедушка (sic). На, прочитай вот это. И сует мне под нос какой-то испанский текст, который прислал ему друг по переписке Хоакин Солано.
…
«Человек подобен сложному музыкальному инструменту, уникальному, тонко настроенному. Каждый атом, каждая молекула, каждая клетка, каждая ткань, каждый орган его тела беспрерывно генерируют частоты, соответствующие его физической и эмоциональной жизни. Человеческий голос, будучи индикатором телесного здоровья, устанавливает связь между людьми и космосом.
Тот, кто порождает красоту, играя на музыкальном инструменте, кто порождает музыкальную гармонию, постигает изнутри, что есть истинная гармония — гармония человека».
Маэстро Хосе Антонио Абреу[31].
* * *
67 лет, 9 месяцев, 17 дней
Суббота, 27 июля 1991 года
Три часа просидел в шезлонге, читая детектив, и едва поднялся, тяжело опершись о подлокотники. Ноги затекли, больно. Несколько секунд было такое ощущение, что меня затерло во льдах. Мое тело становится препятствием между мной и окружающим миром.
Вспоминаю дядю Жоржа в последние годы: так и вижу, как он сидит в кресле и болтает обо всем и ни о чем, глаза сверкают, руки порхают, как стрекозы. Точно такой, каким был в сорок или пятьдесят лет. Но как только он поднимался, слышно было, как трещат его колени, спина, бедра. Сидя — молодой человек, стоя — согбенный старик, скривившийся от боли и ближе к концу попахивающий мочой. Но до конца сохранивший изящную способность не принимать ничего всерьез. С возрастом, говорил он (цитируя не помню уже кого), неподвижность суставов становится «беглой».
* * *
67 лет, 9 месяцев, 18 дней
Воскресенье, 28 июля 1991 года
И все же, откуда у меня это чувство неизменности? Все портится, приходит в упадок, но радость бытия никуда не девается, она постоянна. Я размышлял об этом вчера, когда смотрел на шагавшую впереди меня Мону. Мона и ее «королевская стать», как говорит Тижо. За те сорок лет, что я иду за ней, ее тело, конечно, отяжелело, потеряло гибкость, но — как бы это сказать? — оно отяжелело вокруг ее походки, которой как раз ничего не сделалось, и я по-прежнему испытываю огромное наслаждение, когда смотрю, как идет Мона. Мона и ее походка.
