голосом, стараясь перекричать ветер, от которого все свистело вокруг.
Эстреллита отодвинулась от меня: на нас пялил глаза какой-то незнакомец.
— Уже поздно, — сказала она, — родители наверняка беспокоятся.
— Я хотел, чтобы вы узнали об этом, больше ничего! — воскликнул я, испытывая блаженство: ее рука все еще покоилась в моей.
Мы направились к лифту. Кабина помчалась вниз, вновь закололо в ушах. Я не мог не помянуть добрым словом дядю Сиано. Не ведая того, он вновь помог мне, дал ощутить прекрасное и незабываемое мгновение. Я поднялся на вершину мироздания всего лишь за два доллара.
Когда мы добрались до отеля, родители Эстреллиты все еще не возвращались, и из ее груди вырвался вздох облегчения. Я распростился у дверей их номера и помчался вниз, минуя лифт. Я чувствовал, будто лечу по воздуху, даже в вагоне подземки меня не покидало это чувство, и я проехал свою станцию. Пришлось шагать пешком назад несколько кварталов. Дома я появился, когда совсем стемнело, дядя с тетей уже вернулись из панситерия.
Я намеревался купить ботинки для дяди Сиано в субботу, но, поскольку уже истратил его два доллара, пришлось отложить покупку до понедельника. Я решил выклянчить деньги у дяди Пита по случаю воскресенья.
В субботу неожиданно позвонил Эдди и поинтересовался, не хотел бы я прогуляться на Ко́ни-Айленд в воскресенье. Словом, получив два доллара от дяди на воскресный день, я попросил разрешения сходить с друзьями на Кони-Айленд. Разрешение было дано.
На всякий случай я прихватил дядюшкины деньги. Эдди пришел с Энни, я — с Эстреллитой. Мать Эстреллиты не очень возражала против того, чтобы Эстреллита пошла с нами, — конечно, мы пригласили ее тоже, и миссис Лопес пошла, так как никогда не бывала на этом острове развлечений. Мы летали на качелях, а она наблюдала за нами снизу. Правда, когда мы направились к «чертову колесу», она полезла с нами. Мы не переставали жевать сладкие кукурузные хлопья, кукурузу в початках, разные сласти. Миссис Лопес все время беспокоилась, как бы мы не набрали лишних калорий, но в конце концов не удержалась сама и начала жевать все подряд. Так было покончено с дядюшкиными деньгами, но я не жалел, я был уверен, что дядя Сиано поймет меня, а рабочие ботинки я ему все равно куплю.
Лето для меня было золотым времечком. Солнце появлялось каждый день, а ночное небо светилось мириадами ярких звезд… Мы с Эстреллитой встречались чуть ли не каждый день, где только можно, даже в пяти- и десятицентовом магазине[51] за углом гостиницы на Бродвее. Нам нравилось рассматривать разные товары, особо нас прельщало, что в магазине по дешевке продавалась содовая вода.
Я перестал волноваться о деньгах дяди Сиано, решив, что куплю ему ботинки к рождеству, а сейчас был только июнь. К тому времени мне удастся скопить денег: были каникулы, и я каждый день работал в панситерии. По временам дядя Пит давал мне кое-какую мелочь, но ее, конечно, не хватало. Эстреллита была особенной девушкой, не мог же я водить ее куда попало, да и родители ее были не простые люди: в Маниле они принадлежали к высшему обществу.
Как-то раз, уже на исходе лета, позвонил Эдди и сказал, что отец хотел бы поговорить со мной.
— О чем?
— Не знаю. Хочет, чтобы ты зашел к нам вечером.
Я сказал тете, что со мной хочет повидаться мистер Рубио. Она, конечно, не поверила, решив, что я собираюсь улизнуть к Эстреллите. Вообще тетя уже несколько раз ловила меня на вранье. Она не хотела, чтобы я часто встречался с Эстреллитой. Во-первых, это было накладно, а во-вторых… самолюбие было уязвлено обращением Лопесов, когда те заходили в панситерий пообедать.
— Они люди не нашего круга, — говорила тетушка.
— Этого не может быть, — возражал я, — мы все филиппинцы.
— Они совершенно другие.
— Здесь Америка, — упорствовал я, — а не Филиппины.
Тетя Салли качала головой, но прекращала спор. Все же, когда я стал ходить к Эстреллите, я начал врать тетушке. Иногда говорил, что иду к Эдди. Она звонила туда и, конечно, узнавала от матери Эдди, что я вообще к ним не заходил.
На сей раз я сказал, что она может позвонить и убедиться, говорю я правду или нет. Тетя улыбнулась и дала доллар на дорогу. Я помог ей дотащить сумку до дому и помчался к Эдди. Я весь сгорал от нетерпения. Отец Эдди впервые захотел встретиться со мной. Я уже начал подумывать, не вызывает ли он меня, потому что я часто приглашаю к себе Эдди, а может, опять что-нибудь с Эдди и его мамой?
Когда мистер Рубио отослал Эдди в его комнату, меня прошиб холодный пот.
— Успокойся, малыш, — начал мистер Рубио, — речь пойдет отнюдь не о жизни и смерти, всего лишь об Эстреллите!
Если бы он только знал: ведь все, что касается Эстреллиты, и есть вопрос моей жизни и смерти! Но мистер Рубио начал без долгих вступлений:
— Меня просил поговорить с тобой мистер Лопес. Кажется, вы частенько исчезаете вместе с Эстреллитой; Ты любишь ее, она — тебя. Родители узнали об этом, она сама им в этом призналась.
— Неужели? — обрадовался я. Эстреллита никогда не говорила, что любит меня. Я не мог спокойно сидеть и начал вертеться, будто подо мной был улей с пчелами.
— Да, малыш.
Мне не нравилось, что мистер Рубио называет меня малышом, но я держал язык за зубами: может, он так привык называть Эдди.
— Мистер Лопес считает, что Эстреллита слишком мала для таких дел. Ты, кажется, тоже невелик.
Тут я не усидел на месте и поднялся с софы.
— Успокойся, малыш!
Я вновь сел. Сердце закипало от злости, я ждал самого худшего.
— Они не хотят, чтобы ты с ней больше встречался, — продолжал мистер Рубио. — Она должна прилежно заниматься и успешно кончить школу. Они хотят, чтобы Эстреллита вернулась в Манилу… как у вас говорят учителя, «с отличием».
Я перевел дыхание, стараясь сдержать ярость, меня била дрожь. Внезапно на память пришли слова тети Салли: «Они не нашего круга».
— Это все, что мешает мне с ней встречаться? — произнес я, запинаясь.
— Да, — сказал мистер Рубио. — Правда… меж вами лежит непроходимая пропасть. Все это трудно объяснить, Крис, ужасно трудно.
— Я понимаю, сэр, — как можно спокойнее сказал я. Ярость во мне клокотала с новой силой. Я встал, чтобы перевести дыхание и не закричать во весь голос. Я весь горел.
— Я рад, что ты все понимаешь, — продолжал мистер Рубио, — это так трудно
